Дэниел Мартин - Джон Фаулз

Потрескивание стерни под ногами, глухой стук составляемых в копны снопов. Рокот жатки, стрекотание её ножей, и надо всем этим — мельничные крылья. Голос Льюиса от угла поля: «Ну, давай, но, но, Кэп, назад пошёл, давай назад, назад!» Ножи переброшены: вжик-вжик, и снова — рокот жатки, звяканье цепи, стрекотание ножей. Над полем медленно плывут пушинки осота, на юг, на юг: их уносит лёгкий ветерок с севера, тёплый лёгкий воздух поднимает их выше, выше, словно новые звёзды в небесную твердь.

Так он и будет длиться, этот день, под небом чистой лазури, и пшеница в снопах будет составляться в копны — «по снопешку копёшка». Время от времени старый Ласкум сорвёт колос со стебля, покатает зёрна в тяжёлых ладонях, очищая от остьев, потом, сложив ладонь чашей, осторожно сдует шелуху, вглядится внимательно; попробует зерно на зуб — ощутить вкус самой его сердцевины, вкус земли и пшеничной пыли; потом сплюнет и осторожно опустит остальные зёрна в карман: вечером он бросит их курам. Раза три-четыре жатка вдруг умолкает. Все останавливаются, видят, что Льюис слезает с железного дырчатого седла, и сразу понимают, в чём дело: сноповязалка забита. За жаткой — россыпь не связанной в снопы пшеницы; раскрыт ящик с инструментами. Льюис — загорелый, застенчивый, много ниже ростом, чем младший брат; единственный в семье механик; молчалив — слова не вытянешь. Те двое, что поближе, подходят, набирают по охапке колосьев; из трёх самых крепких стеблей скручивают перевясло, подводят под охапку и закручивают концы: одно движение кисти, и перевясло держит крепко, конец с колосьями подоткнут — сноп не распадётся; потом они снова принимаются за незаконченные ряды, оставив Льюиса спокойно заниматься своим делом. Работают молча, каждый сам по себе, стерня потрескивает под ногами.

В час мистер Ласкум вытянет из кармана древние часы-луковицу, крикнет тем, кто в поле, и примется свёртывать цигарку. Потные и усталые, они бредут к кустам у ворот, последний — Льюис: он распряг Капитана и привязал его в тени, рядом с Салли; теперь все стоят вокруг тёмных пальто. Сейчас будет извлечена корчага с сидром. Мальчишке предлагают пить первым — из жестяной кружки. Билл поднимает ко рту всю четырёхлитровую корчагу. Старина Сэм ухмыляется. А мальчишка ощущает, как свежая зелёная прохлада заполняет рот, горло, пищевод: сидр прошлогодней варки, с кислинкой, восхитительный, как тень сада после яркого солнца и пшеничной пыли. Льюис потягивает холодный чай из котелка с проволочной ручкой.

Так давно, так далёко… словно сквозь несжатые, тесно стоящие стебли пшеницы: вот они, пятеро мужчин, идут вдоль зелёной изгороди — укрыться в тени ясеня. Старина Сэм отстаёт — помочиться у пригорка. Садятся под ясенем, а то и растягиваются на земле, развязывают узел с едой: белое полотенце с синей каймой по краям; толстые круглые ломти хлеба, огромные, с колесо тачки величиной, с запечённой, почти чёрной коркой; густо-жёлтое сливочное масло; окорок нарезан щедро, куски с хорошую тарелку — тарелку из розового мяса с ободком белого сала по краю, толщиной они чуть ли не в дюйм и укрывают хлеб с обеих сторон; на жёлтых кубиках масла застыли жемчужные капли пахты; каждый кубик — недельная норма.

— Эт' тебе, а эт' — тебе, — приговаривает мистер Ласкум, распределяя еду. — Слышь, а куда пудин'-то мой подевался, изюмный?

— А мать велела всё подъесть, — отвечает Билл.

Яблоки «красавица из Бата» — хрустящие, с янтарной мякотью, сочные, кисловатые, скорее даже пикантно острые на вкус. Как золотые плоды Примаверы, думает мальчик, эти «произведения»[4]куда лучше, чем побитые и вязкие яблоки «вдова Пелам». «Впрочем, что мне за дело, — думает он, впиваясь зубами в толстенный ломоть, — белый хлеб, свежайшая ветчина, вся жизнь впереди».

Поели; теперь и поговорить можно; снова пьют сидр, грызут яблоки. Льюис закуривает сигарету — «Вудбайнз». Смотрит туда, где под жарким солнцем осталась жатка.

Мальчик ложится, стерня покалывает спину, он чуточку опьянел, его уносят зелёные волны девонского диалекта[5], это его родной Девон, его Англия, голоса наплывают, древние голоса предков, быстрая речь течёт, словно извилистая река, обсуждают, что надо выращивать в будущем году на этом поле, что — на других полях. Этот язык настолько характерен для этой местности, так звучен, так легко допускает слияние слов в одно целое, что и сейчас для мальчика, и много позже — навсегда — он останется неотделимым от здешнего пейзажа, от этих рощ и фермерских усадеб, этих «балочек» и «мыз». Мальчик застенчив и стыдится своей культурной речи, интеллигентного языка.

Вдруг издалека, миль за пять-шесть от поля, сквозь звучание голосов доносится еле слышный вой сирены.

— Думаю, в Торки, — говорит Билл.

Мальчик садится, вглядывается в южную сторону небосклона. Все молчат. Вой постепенно затихает, теряя силу. Из буковой рощи, что над полем, раздаётся двусложный вскрик фазана. Билл резким движением поднимает палец, но прежде, чем успевает завершить жест, слышится дальний разрыв. И ещё один. Потом негромкий басовитый треск авиационной пушки. Три секунды тишины, и снова — пушка. И снова кричит фазан.

— Ну, снова-здорово, опять врасплох застали, — говорит мистер Ласкум.

— Ага, они мастаки догонялки устраивать, — соглашается Билл.

Все выходят из-под ясеня, глядят на юг. Но в небе пусто, оно по-прежнему синее, мирное. Ладони козырьком, прикрывая глаза от солнца, они стараются разглядеть хоть точку, хоть какой-то след, хвост дыма… ничего. Но вот — звук мотора, поначалу чуть слышный, потом вдруг очень громкий; он нарастает, он всё ближе, всё громче. Все пятеро предпочитают благоразумно укрыться в тени ясеня. Буковая роща пронизана неистовым рёвом распростёршего над нею крылья чудовища, вопящего в приступе злобного страха. Мальчик, успевший уже много чего прочесть, понимает, что смерть близка. На несколько мгновений, рвущих мир на куски, оно оказывается прямо над ними, всего в двух сотнях футов над высокой частью поля, может, самую малость выше: защитная окраска — тёмно-зелёное с чёрным; голубое брюхо; чёрный крест; стройный, огромный двухмоторный «хейнкель», совершенно реальный, и реальна война, страшно и захватывающе интересно, голуби в панике взлетают с буковых ветвей, на дыбы вздымается Салли, и Капитан тоже, он срывается с привязи, испуганно ржёт. Прыжками мчится прочь через поле, потом переходит на тяжёлую, неровную рысь. Но чудовищный овод уже исчез, оставив за собой неохотно смолкающий неистовый рёв. Мистер Ласкум бежит, почти так же тяжело, как и его конь, кричит:

— Тпру-у, Капитан, стой! Тихо, тихо там. Полегче, малыш.

Билл тоже бежит, догоняет отца. Старый конь останавливается у края нескошенного клина, он весь дрожит. Жалобно ржёт.