Трамвай номер 0 - Олег Георгиевич Холодный

подарены или отданы с чужого плеча, либо даны на время. И когда я плачу о них, то плачу в первую очередь от обиды за их хозяев и их доброту. Представляю себе, если вернусь, как стыдно будет объяснять им, куда они делись. А мне и без того нечем гордиться — в 25 лет я сижу в своей последней теперь паре джинсов и майке, да и те куплены родителями, которых я, по идее, давно должен отпустить на заслуженный отдых.

Мда. Единственное, что сейчас я имею своего — это плеер с наушниками. Как-то инфантильно, вы не находите?

Начало

В этом мире есть лишь три способа существования. Первый заключается

в том, чтобы делать то, что ты хочешь. Второй — делать то,

что должен. И третий. Балансировать на хрупкой грани,

посередине. И получить в конце жизни чёткое осознание: ты — ни

рыба, ни мясо.

***

Вернулся человек, которого я люблю. Он проехал 15 тысяч километров.

Увидел три моря, немного не доехал до океана и почти

эмигрировал. Это было трудное путешествие. Он зависел только от

себя самого. Ему пришлось буквально зарабатывать себе на жизнь.

Буквально — значит не в том понимании, к которому мы

привыкли. Т. е. есть у кого занять, можно взять кредит, аванс на

работе, просто прожить на пособие…. Нет. Это значит в чужом

краю без каких бы то ни было связей и знакомств буквально

зарабатывать себе на кусок хлеба. Как на войне.

Он обрёл силу и мягкость. Поскольку одно без другого невозможно. И

вот теперь, когда он вернулся, я спросил его: «Ты скучал по

кому-нибудь?». «Нет», — ответил он, — «Я привык быть один».

Стена отчуждения встала между нами. Две дорожки в очередной

раз разбежались. Нет больше того, что нас объединяло, что

обеспечивало понимание. Я ему больше не нужен. А значит, и он

не нужен мне. Простая сделка, следствие и причина. Вскорости

он эмигрирует.

***

Ложь является основой человеческого существования. Человек

изъясняется словами. А слово, затёртое за всю историю его

употребления, поросшее мхом и плесенью, стало лживым a priori. Слово –

это и есть ложь. Или, иначе, как это было у классика:

«Истина произнесённая — есть ложь». Поэтому, общаясь словами, мы

врём друг другу. Вербальное общение не предполагает

откровенности. А отсутствие откровенности не предполагает общения.

Слава богу, музыка пока не обрела этих свойств и позволяет

открыться друг другу. Именно поэтому, общаясь с человеком,

неспособным создавать музыку, я предпочитаю молчать и смотреть

ему в глаза, выражая свои мысли и чувства лишь взглядом.

***

Человек двойственен по своей природе. Человек — это единственная

форма разумной жизни на Земле. А это значит, что в нём

уживаются вместе разум и животное естество. Соответственно, любое

порождение человеческой натуры является для него ложью. А

объясняется это просто. Порождение разума — мысль, является

ложью для животного естества. А порождение либидо — нашей

животной составляющей, является ложью для разума. Таким образом,

человек постоянно обманывает сам себя, а значит и всех

окружающих. И если вы с этим не согласны — значит вы себя не

знаете, не до конца откровенны с самим собой.

***

Я слишком стар для этого мира. Этот мир молод. И по его меркам я

также молод, как и он. Но как любое молодое создание, он не

терпит ровесников. А значит, я для него слишком стар.

***

Omae wa Ryu no musuko desu. Rinjin no musuko desu.

***

Давным-давно Амекрон вернулся из-за края и подло убил Великого

дракона. Его дети были высланы из Хаоса. И наследников было

четверо. Прошло много лет. В Хаосе царит анархия, Амекрон

устранился от власти. Трое из четырёх погибли безвозвратно. А между

тем краю подходил срок, он поизносился и грозил вот-вот

прорваться, впустив в мир ужасы Ничего. Единственный способ

проведения края — провести его кровью наследника. И чтобы это

сделать, потребуется его жизнь. На Земле, третьей тени от

края, существовала даже такая секта, целью которой являлось

изловить хотя бы одного дракона и заставить его провести край

ценой собственной жизни. Впрочем, сил у них бы на это всё

равно не хватило. И ещё они не знали, что дракон остался лишь

один.

Но это не имеет никакого значения, поскольку дракон сам принял

решение и провёл новый край. Однако, как оказалось позднее, он

умер не до конца.

***

Она сказала: «Нет. Я не хочу больше слушать. Пока». Открыла дверь,

зашла и закрыла за собой. На этом наш диалог и моя исповедь

закончились. Я побрёл к своей серо-голубой панельке, чтобы

выпить ещё одну стопочку коньяка, раздолбить в одну харю косяк

и забыться неровным сном до утра.

Вкус волны

Да, этот вкус определённо мне знаком. Он напоминает по кровяной тягучести зелёный чай с жасмином, крепкий болотный отвар. По бархатной вязкой навязчивой нежности в нём прослеживается геном тишины. Густой, словно простуженный и прокуренный осенний кухонный воздух, он сковывает органы чувств. Зрение… Слух… Обоняние… Разве только зрение ещё как-то сопротивляется его спокойному вялому напору бухого самца.

Где-то за пределами этой комнаты бродит время. Бродит, как вишнёвый кампот, и вместе с тем как надзиратель по коридору. И поскольку оно задумчиво, сосредоточенно в своей внутренней непостижимой извне работе, то бродит оно и как жанровый шарж французского писателя. По крайней мере, проживающего в Париже литератора. Безотчётно комкает в руке вырванную с корнем, как прядь волос, из печатной машинки немецкого производства, непременно с деревянными пластинками на круглых клавишах, страницей горящего рассказа. Редактор ожидает его к утру, иначе с этой подработкой можно распрощаться и переезжать в трущобы.

Мне видится старина Хем, удовлетворённо рыкающий себе под нос: "Сегодня я поработал хорошо", и выходящий на холодную ночную улицу, чтобы побродить по парку с чадной трубкой в тугом кулаке, замысливая очередное.

Память накрывает волной, тёплой и округлой, как испанский херес, с явственными мадерными тонами. Даже самое грубое, ледянисто-колючее и злое воспоминание вызывает улыбку мечтателя, всё шире расплывающуюся на припечённых морозом и нехваткой влаги губах. Тут уже видится мне юный Фёдор Достоевский, готовый поведать свою историю первой встреченной им прекрасной незнакомке, сидя на лавочке в лихорадочно, ненасытно счастливый период белых ночей. И эта сахарная вата, не столько сладкая, сколько приторная, обкладывает уютным воробьиным гнёздышком недвижимый ум.

Душистые мирки велюровых и плюшевых воспоминаний закруживают выносят в смерчике локального характера выше желтоватого потолка, но не пускают в сон, удерживают явь, как якорь. И сами они бежевые с