Счастье - Зульфю Ливанели

Мерьем вытянулась на тонком тюфячке, сквозь который чувствовала пол. В амбаре было сумрачно, только сквозь щели потрескавшейся двери просачивался слабый свет. Постороннему в этой темноте было бы трудно разглядеть пыльные седла и прочую упряжь для лошадей, брошенные в угол вилы, разложенные на деревянных полках торбы, в которых хранили тонкие сухие лепешки и виноградную пастилу. Но Мерьем хорошо знала, где что лежит.

Вся жизнь девушки прошла в этом забытом Аллахом месте, полуселе, полудеревне на берегу озера Ван. Она знала здесь все: каждое дерево, каждую птицу, каждый дом, оставленный армянами, дома эти были двухэтажными, с садами, которые назывались «хаят, двор». Знала амбары, полные зерна, комнаты для молитвенных омовений, печи, хлева, курятники, сады… Она знала все настолько хорошо, что не потерялась бы с завязанными глазами. У деревянных дверей дома ее семьи были подвешены две колотушки – одна большая, другая маленькая. Гость-мужчина стучал большой, женщина – той, что поменьше. Это было важно для женской части дома, чтобы подготовиться – если приходил мужчина, то его обитательницы успевали либо скрыться, либо укутаться в платки.

Мерьем никогда не выезжала из села. За его пределами она только и видела, что возвышающийся вдалеке холм, отчего иногда думала, что совсем не знает мира. Однако она не расстраивалась по этому поводу и знала, что, как только захочет, сможет поехать в место, которое называется Стамбулом. Люди вокруг время от времени говорили друг о друге: «Он поехал в Стамбул, он приехал из Стамбула!», и Мерьем знала, что за этим холмом находится Стамбул. Однажды и она поедет туда вместе с другими и, перевалив через холм, увидит внизу тот самый золотой город, о котором так много говорят.

Он был так близко, что туда совсем несложно было добраться, однако вдруг она вспомнила, что уйти не сможет. И не только в Стамбул, лежащий за горой, но даже и за водой к источнику, куда всегда ходила, или к пекарю на рынок, чтобы взять хлеба, или в лавку, где так приятно пахнет новыми, завезенными тканями, или даже в хамам, чтобы просто вымыться, где прежде проводила по целому дню, – никуда она не может сделать ни шагу. Потому что она пленница – заперта в амбаре. Семья отгородилось от нее и не подпускает к себе.

Даже в туалет теперь Мерьем не может пойти вместе с тетушками и их дочками, как было всегда. Летними вечерами, после ужина, женщины собираются и, найдя угол в саду, присев, писают, одновременно продолжая вести беседу. Как-то раз тетушка после того, как все уже закончили свое дело, заметила про ее непрекращающееся журчание:

– Посмотрите-ка, машаллах, дается же сполна молодым, вон, у Мерьем сколько накопилось!

Двоюродные сестры, внешне дружелюбные, втайне всегда ненавидели сироту Мерьем, это проявлялось даже в том, что касалось справления естественной нужды.

Сестрица Фатьма тогда сказала в ответ:

– Аллах с вами, мама. Какая связь может быть между молодостью и тем, кто и сколько мочится?

И видом, и тоном своим она словно защищала и себя, и свою мать.

У Мерьем не было матери. Бедняжка умерла через несколько дней после рождения девочки. Несмотря на все старания повитухи Гюлизар, чтение молитв имамом, все возможные и невозможные заговоры и знахарские снадобья, которые кто только не советовал и которые не помогали, а лишь мучали ее, – она тихо преставилась и была похоронена за деревней, на кладбище, кишащем змеями, среди травы высокой в человеческий рост.

А тетушки и мачеха любили собираться после обеда в двухэтажном каменном доме, где могли часами болтать, растянувшись на кроватях и подперев руками головы. Женским разговорам не было конца. Все тетки, кроме материной сестры-близнеца, были настолько полными, что никак не могли улечься, перекатываясь туда-сюда, чтобы получше устроиться в постели.

Теперь Мерьем не могла послушать ни этих разговоров, ни пересудов о соседях, ни пойти вместе пописать, ни поесть с ними на кухне.

Теперь ей и рыбу из озера Ван есть было нельзя. Рыба эта не успевала вырастать из-за того, что вода была минерализирована, однако в реке Эрджиш, впадавшей в озеро, мелкая кефаль была настолько вкусной, что сколько ее ни съешь, не наешься досыта. Рыбу эту засаливали, держали под гнетом и потом ели целый год. Ну а сейчас все радости мира оказались для Мерьем под запретом, всего ее лишили.

Только маленькая мачеха Дёне иногда приносит ей еду, а потом разрешает сходить в укромный уголок в саду. Только и всего! Никто больше в целом мире не общался с Мерьем. Сколько ее еще тут будут держать, что будут делать, как могут решить ее судьбу, Мерьем не знала.

Несколько раз она спрашивала у Дёне, которая была почти ее ровесницей, что же ожидает ее. Однако злая женщина только напугала ее ответом: «Ты сама знаешь, какое может быть наказание за то, что ты совершила». А на следующий день упомянула про Стамбул.

С того дня, как на Мерьем свалилась беда, она не видела отца. От этого человека и раньше-то было не дождаться словечка. В доме властвовал дядя, а с отцом никто особо не считался. Дядя же не только в доме или деревне – везде пользовался почетом. Посетители приходили к нему с изобильными дарами и подношениями, целовали руки, оказывали большое уважение. Все боялись этого жесткого, гневливого человека. А он читал им айяты из Священного Корана, пересказывал хадисы из жизни Пророка, наставлял их на жизненном пути. У него, шейха суфийского тариката[1], были ученики даже по ту сторону горы, в самом Стамбуле.

До сидящей в сарае трепещущей от страха Мерьем иногда доносился свирепый голос дяди, который заточил ее здесь: «Уберите с глаз моих эту позорную, бесчестную, бесстыжую шлюху!»

По словам Дёне, из-за нее «честь семьи навечно опозорена» и теперь в деревне на людях и лица показать нельзя.

– Что же делают с девушками, которые попадают в такую беду? – спрашивала она наивно Дёне.

И Дёне ответила:

– Отправляют в Стамбул. Из деревни две или три девушки так уже уехали.

Тогда страх внутри немного утих: значит, и всего-то наказания будет, что она отправится за гору! Однако отчего же тогда был таким взгляд Дёне, когда она говорила ей: «Девочка моя, нашла же ты беду на свою голову!»? И раньше-то, когда она не была еще настолько грешна, от змеиного взгляда Дёне у нее стыла в жилах кровь. А сейчас и вовсе…

На прощание Дёне добавила:

– Уехали, конечно, те, кто не повесился. Были и такие, которые повеситься предпочли.