Короля играет свита - Елена Арсеньева

Но, в других обстоятельствах, не сейчас, когда из глаз искрысыпались от боли, а главное — от полной невнятицы случившегося.

—Вы “не” — что?

Не супостат, не душегуб, не убийца? Ошибочка! — воскликнулон, укоризненно покачивая головой, ну опять-таки в точности Алексеева тетушка,обнаружившая в его французских или немецких брульонах множество нелепиц.

— Ошибочка, сударь мой! Никакими иными словами невозможноназвать человека, задушившего хозяина дома, где дали ему кров и пищу.

Генерал-лейтенант Талызин был человеком очень даже непростым, он состоял в дружбе с самим вице-губернатором Паленом,государь-император к нему благоволил, а уж принимая во внимание роль, которуюгосподин Талызин сыграл в известных событиях 11 марта…

И вот такого человека вы безжалостно, бесчинно, кровожадно…

— Погодите! — вскричал Алексей, наконец-то обретший властьнад собственным голосом.

— Вы что хотите сказать? Господин Талызин — он что, убит?

— А вы как будто этого не знали? — ехидно осведомилсяБесиков.

— Не знал, как бог свят, не знал! — выкрикнул Алексей.

— Это не я! Я его не убивал!

— Полно лгать! — проворчал незримый Дзюганов, с такой силойвстряхивая Алексея, что тот невольно взвыл от боли в вывернутых плечах.

— Еще божьим именем клянется, сила нечистая! Вот как пошлетгосподь гром да молонью, как поразит тебя в самое темечко…

“Молонья” с небес, однако же, послана не была. Громовогоудара тоже не воспоследовало. Скорее всего потому, что господь поверил Алексею.

Вездесущий всевышний — один-единственный в мире! —доподлинно знал: обвиняемый говорит чистую правду. Он не только не убивалсвоего родного дядюшку Петра Александровича Талызина, но даже в глаза егоникогда не видывал.

Осенний ветер завывал над Невой. Снега еще не налегло, дажеПокров выдался бесснежным, однако в последние дни зарядили такие студеные,такие заунывные дожди, что петербуржцы мечтали о приходе зимы словно о божьемблаге. До того осточертела эта пронизывающая сырость — ну просто сил нет.

И вдруг погода угомонилась. Ветер не утих, но переменился,дул теперь с юга, словно смешалась связь времен и где-то там, на небесах,решено было не зиму, а весну принести в северную столицу. В узких улицах,конечно, свистело, как в трубе, но, поворотясь к ветру спиной и поднявворотник, вполне можно было идти в ус не дуя, да еще и трубочку покуривать.

Что и делали четверо поздних прохожих, которые следоваливдоль Фонтанки в таком странном порядке: один впереди, затем, подхватив другдруга под руку, еще двое, и последний, также в одиночку, замыкал шествие. Паране прерывала разговора и вообще ни на что не обращала внимания, а вот первый ипоследний то и знай зыркали по сторонам, настораживаясь при любом случайномзвуке или шорохе.

Внимательный наблюдатель, окажись он в такую позднотищупоблизости, непременно сделал бы вывод, что впереди и позади идут слуги,которые охраняют своих господ.

Впрочем, по причине глубокой ночи и полного безлюдья невидно было никакой опасности и никто не мог подслушать разговор двух молодых(старше— му не было еще и тридцати) людей.

И слава богу, потому что разговор был серьезный, дажеопасный, относящийся к разряду тех, которые вполне могли быть причислены кгосударственной измене.

Какое счастье, что преданные слуги умели быть — глухи инемы!

— Я превращен в какой-то призрак, — пронзительным,неприятным голосом говорил тот, что был меньше ростом.

—Я поставлен в самое постыдное положение, потому что недопущен ни к какой реальной власти.

— Но ведь ваша матушка еще, по счастью, жива, — благоразумновозразил его спутник.

— О какой реальной власти можно теперь говорить?

— То, что она творит с высоты своего положения, всецелоосновано на славолюбии и притворстве.

О торжестве закона никто и не помышляет! Я мечтаю овнедрении среди дворянства строгого нового мышления, основанного на четкомпонимании своих прав и обязанностей.

— Ну, насчет прав, как я понимаю, никто не возражает, вашевысочество! А вот насаждение обязанностей…— хмыкнул спутник этого человека сосмелостью, дозволенной только близкому другу.

Да и в самом деле — Александр Борисович Куракин был, какникто другой, близок великому князю Павлу, воспитателем которого был его дядя,канцлер Никита Иванович Панин.

— Это да! — сурово сказал великий князь.

— Просто-таки помешались нынче все на своих правах.

Или вот еще — на идеях каких-то. Что за дурацкое словечко —идеи? Не идея никакая, а мысль! Раньше попросту говорили — “я думаю”.

Теперь— “мне идея в голову пришла”.

Как пришла, так и ушла, в голове ничего не сыскавши!

— Вот и государыня-матушка все об том же. Надо же такоеизмыслить: учреждать воспитательные дома и женские "институты, чтобысоздать “новую породу людей”.

Заладили болтать, как во Франции: равенство, братство!

Доведут с этими глупостями страну до революции. Чтобы — всебыли равными, надо прежде всего одеваться одинаково. А то, на одном лапти, надругом стоячий воротник до ушей с таким галстуком, что от него помадами идухами за версту несет…

У одного на столе пустые щи, у другого восемнадцать переменблюд, да еще роговая музыка под окнами играет.

А надо как? Ежели шляпы — у всех одинаковые, треугольные,никаких круглых.

Ежели пукли — у всех одни и те же, по три штуки справа ислева.

Вот тебе и вся “новая порода”. Люди, говорю я ей, должны поранжиру быть расставлены, каждый на своем месте, как в гвардии на посту: постсдал —пост принял.

Никаких глупостей, никакого вольнодумства! А если что не так— сечь до потери сознания, а то и пушками, пушками — и все как рукой снимет.

Непорядка в стране меньше будет. И знаешь, друг Куракин, чтомне, матушка ответствовала? Ты, говорит, лютый — зверь, если не понимаешь, чтос идеями нельзя бороться при помощи пушек!

— Ну что вы хотите, сударь, ваша матушка все-таки женщина.