Тогда ты услышал - Криста фон Бернут

Такой она не хотела быть. И когда она ни с кем не говорила об этом, то могла представить себе, что этого никогда больше не произойдет. Если она будет правильно себя вести.

Спустя годы она все еще верила, что справится. До тех пор, пока не делала очередное неверное движение. Или очередное неосторожное замечание, или говорила слишком много и не вовремя, или вообще ничего, или забывала, что он терпеть не может, когда она, моя посуду, открывает кран на полную мощность — тратит воду зря, — или что он не любит, когда она оставляет письма в кухне, вместо того чтобы отнести их на письменный стол, где им и положено быть, Боже ж ты мой! Он думал, что она делает это нарочно. Нет, он притворялся, будто думает, что она делает это нарочно, — тогда у него появлялся повод сделать это. Но самое странное было то, что отчасти он был прав. Иногда ее охватывало идиотское самоубийственное желание совершенно сознательно подыграть ему. Хотя бы для того, чтобы заслужить его доброе отношение. Чтобы, по крайней мере, активно поучаствовать в процессе. Самым неприятным, кроме боли, было понимание, что ничто из того, что она делала или не делала, не имело абсолютно никакого значения.

Она купила книгу, потому что ее всегда можно отложить в сторону, если покажется, что уже слишком. Поначалу «слишком» наступало очень быстро, а последние главы она буквально проглотила. Все, что она вынесла из прочитанного: сама она положить этому конец не сможет.

Одни преступники пили, другие не прикасались к алкоголю вообще. Одни были безработными ремесленниками, другие (такие, как он) — уважаемыми академиками с постоянным заработком. Одни вели себя на людях агрессивно, другие (такие, как он) подчеркнуто сдержанно. Одни считали само собой разумеющимся вымещать свою агрессию на самом близком человеке, другие (такие, как он) выстраивали сложные стратегии оправдания, служившие для того, чтобы обвинять в своем поведении партнершу. Общим у них было только одно: отношение к близким по своей воле они не меняли. У женщин была возможность или бросить мужа, или, применив различного вида угрозы, заставить лечиться. Но о лечении она не думала, можно было даже не пробовать. Он считал, что это у нее проблемы, а не у него.

— Да сиди, Боже ж ты мой! Это всего лишь лед, чтобы синяка не было. Да-да, возьми его в руку, приложи к шее, и опухоль тут же спадет. Я знаю, не надо было так… Ты просто-напросто не можешь понять, что эти твои бесконечные разговоры с сестрой по телефону портят мне вечер. Я сижу целый день, проверяю тетради, и мне потом нужно отдохнуть…

— Я тебе не мешала. Я специально ушла в спальню.

Слабенький вежливый упрек, но все равно она ловит ртом воздух, шокированная собственной смелостью. Здесь, в ванной, так мало места, так много гладких твердых поверхностей и углов, которые легко отмываются. (Она могла бы поклясться, что даже в приступе сильнейшей ярости он обращает внимание на такие мелочи. Никогда не вспылит в кабинете, в его святая святых.) Когда он легонько проводит рукой по ее щеке, она непроизвольно сжимается. Он не знает, но прикосновения сразу после этого она просто ненавидит. Часто он бывает после этого нежен, иногда даже хочет спать с ней. Намерение благое — восстановить близость, поэтому, как правило, она стискивает зубы и не сопротивляется. Но в этот раз — она и сама не может объяснить, что на нее нашло, — в этот раз она просто-напросто отстраняет его руку и смотрит в глаза. Не опускает взгляд, как обычно, чтобы казаться как можно незаметнее.

Она с ума сошла… Вот сейчас снова начнется, и тогда уже не посмотреть даже фильм поздно вечером, что всегда помогало ей отвлечься от боли.

Но ничего не происходит. Проходит томительная минута, он опускает руку, как-то неловко, как будто она и не его вовсе. Тишина. Она сидит на краю ванны и негнущимися пальцами прижимает лед к шее. Он с недоумением смотрит на нее, как будто это и не она, а какой-то совершенно чужой человек, потом поворачивается и уходит.

Это начало конца. Она нарушила неписаный закон, который раньше не смогла бы даже сформулировать.

«Не отождествляй меня с тем, что сейчас произошло». Наверное, так.

Она вскочила. На несколько секунд она действительно задремала. Посмотрела на часы: половина третьего. Больше всего ей сейчас хотелось бы лечь на холодную влажную землю, но она знала, что этого делать нельзя. Может быть, стоило позвать на помощь. Но здесь никого нет. А из той группы, которая в хижине, уже никто никому не сможет помочь, а ей и подавно.

Никто, кроме него, конечно же.

Интересно, как он мог бы ей помочь?

Идти. Нужно идти. Не важно, куда. Напрягаться не хотелось совершенно, но она поднялась, потрясла правой ногой, онемевшей от холода, и медленно пошла дальше. На ней были тяжелые горные ботинки. Она шла вниз и просто надеялась на то, что случайно наткнется на что-нибудь знакомое. На тропу, ведущую в долину. Или на дорогу к хижине. Если повезет. Она начала тихонько напевать какую-то мелодию. Как будто у нее не было никаких проблем. Как будто она не была здесь одна-одинешенька.

С того самого дня, когда она оттолкнула его руку и не опустила взгляд, это приобрело иное, совершенно новое качество. Он просто молча делал то, что, по его мнению, должен был делать, без всяких предварительных объяснений и обоснований, произносимых хорошо поставленным голосом, которые раньше были обязательной частью программы. Похоже, он не хотел дать ей ни малейшей возможности разоблачить себя. Боялся, что она узнает тайну Синей Бороды.

На самом деле ничего этого не было. Она так и не смогла понять, почему он это делает. Она только догадывалась. За все эти годы она ни разу не спросила: «Почему?» Потому что была уверена: он и сам не знает этого (и даже не хочет узнать). Она не сомневалась, что он все равно свалит вину на нее.

Может быть, дело было в этом. Он понял, что не может мирно сосуществовать с такой женщиной, как она. Поэтому он решил от нее избавиться.

С того самого дня ее не покидало чувство, что он хочет от нее избавиться. От этой мысли ее всегда пробирала дрожь.

Ничего хорошего больше не было. Таких вечеров, как раньше, когда они разговаривали о Боге и мире, о политике, фильмах и немецкой системе школьного образования. Таких ночей, когда он был только нежен и страстен, без малейших признаков злобы и агрессии. Всего этого с годами становилось все меньше. Но с того дня прошло уже два, вернее, даже три месяца, и все это время, кроме тех периодов, когда у него было это состояние, он просто не замечал ее. Как будто хотел, чтобы она поняла: такого больше не будет. Казалось, каждый его равнодушный или нервный взгляд говорил ей: уйди же, наконец. Оставь меня в покое.

Разумеется, их связывала тайна, которая не должна была стать достоянием общественности. Допустим, он действительно разведется с ней — как он может быть уверен в том, что она из чувства мести не заговорит, не расскажет всем о том, что долгие годы прятала глубоко в душе? К примеру, на бракоразводном процессе, когда речь пойдет о выплате алиментов. Его поведение сделало его уязвимым для шантажа, и он, конечно же, это знает. Есть гинеколог, которая видела синяки на ее животе, груди и бедрах и сделала соответствующие выводы (она, конечно, все отрицала, но так поступают все женщины в подобной ситуации). Были свидетели. Понимает ли он это?