Папатека - Анна Никольская

Вот Перекусихин, например, уроки вообще не делает. Он у меня списывает, за пирожки. Поэтому мы оба ходим в троечниках. Его мама, эта святая женщина в поварском колпаке, считает, что главное для любого мужчины – с утра хорошо покушать. А это забота женщины, поэтому пирожки в перекусихинском рюкзаке не переводятся.

Недавно, не поверите, папа записал меня в библиотеку. В детскую. Это притом, что мне одиннадцатый пошёл. Папа сказал, что в библиотеку ходят не только за книгами, но и за общением с увлечёнными людьми из разных клубов по интересам. В нашей библиотеке, например, есть клуб любителей моделирования кораблей из дерева своими руками. И секция валяния из шерсти, но там сплошь девочки. Я взял какую-то книжку на абонемент, только чтоб от папы поскорей отделаться и чтобы меня не заставили ничего моделировать. Вечером пришёл – а Интернет отключён (у папы был очередной приступ заботы о моём будущем). Что делать? Я лёг на диван и открыл книжку. Стал читать. Читаю – и ничего не понятно! Картинок нет, текст мелкий, букв много, а на странице справа внизу вместо даты со временем – какой-то номер.

Я ту книжку так и не дочитал. Хотя папа очень обрадовался, когда увидел на обложке заглавие. Сказал, что в детстве это была его любимая книга – «Остров сокровищ». А по-моему, про острова и сокровища лучше посмотреть кино в 3D или в сетевую игру поиграть с онлайн-друзьями. Одно дело – разглядывание на бумаге скучных буковок, и совсем другое – погружение в атмосферу бесконечного драйва и экшна. Это не я так красиво сказал, это из превью «Ворлд оф Варкрафт». Космическая разница, вы чувствуете?

Теперь сами видите, почему я мечтаю, чтобы мой папа пропал. И желательно без вести. Потому что другого такого скучного, занудного, приставучего и отставшего от жизни папы в целом мире больше нет. Он даже в школу за мной не на машине, как все нормальные родители, приезжает, а на велосипеде. И я, сгорая от стыда, еду с ним на багажнике!

Поссорились мы из-за того, что папа решил меня подстричь. Он сказал, что теперь у нас режим строгой экономии. И что экономить мы начнем с того, что я перестану ходить в парикмахерскую. Отныне он будет стричь меня сам. Папа даже закончил интернет-курсы для начинающих парикмахеров – втайне от меня и от мамы. А всё потому, что к приезду мамы он решил сделать ей сюрприз. Купить тандем. Это такой велосипед, рассчитанный сразу на троих человек. Чтобы мы все вместе дружно ездили на рыбалку, в лес, в горы и всякие другие малопроходимые места.

– Садись, сын! – торжественно сказал папа, пододвигая ко мне табурет.

Я сел. Просто с ним спорить – себе дороже. У папы на любые споры ответ один – тотальное отключение Интернета на сутки. А для такого зависимого от социальных сетей мальчика, как я, это смерти подобно. Поэтому я здраво рассудил, что волосы – ничто, в сравнении с полной изоляцией от сверстников. За двадцать четыре часа произойти может всякое. Статусы и юзерпики меняются теперь со скоростью света, а я просто обязан быть в курсе происходящего.

Папа укутал меня какой-то мятой плёнкой и начал стричь. Он довольно вдохновенно чикал в воздухе ножницами и красиво размахивал расчёской с частыми зубцами. Поэтому я на какое-то время расслабился и стал думать про Галапагосские острова. Про их удивительную флору и потрясающую фауну. И про маму – как она сейчас там, наверное, ест бутерброд с арахисовым маслом и кольцует птенцов альбатросов. Или занимается с Просперо Гонзалесом бердвочингом. Это такое наблюдение за птицами – не простое, а в научных целях.

В этом была моя роковая ошибка – задуматься и отвлечься, пустить всё на самотёк.

– Готово! – весело сказал папа и подал мне зеркальце.

Сначала я решил, что обознался. Что это не моё отражение в зеркале, а кого-то другого, например папино. У него иногда бывают такие вихры, когда он отращивает волосы сзади. На своей же голове я видел их впервые.

Они были справа, эти чудовищные вихры. И делали они меня похожим на уральского вихрастого голубя – мама не дала бы соврать. В то же время слева не было ничего, кроме моей начисто выбритой головы. Абсолютно! Ни единой волосинки не оставил мне слева папа! Он безжалостно срезал там всё под корень и теперь улыбался до ушей, как сто тысяч проклятых клоунов!

– Что ты наделал? – закричал я не своим голосом. – Мне же завтра в школу! У нас же послезавтра открытый урок! Придёт завуч и ещё одна женщина из районо! Что они обо мне подумают?

– Ты, главное, не горячись, – сказал папа. – Всё образуется. – По его лицу я видел, что он уже начал осознавать, что натворил. Лицо у папы было какое-то смятенное и полное тревоги.

– Образуется?! Как?!

– Как-нибудь, – тихонько ответил папа и почикал кривыми ножницами.

И тогда я сделал вот что. Я побежал в ванную, схватил с полочки его электрическую бритву (папа её уже починил) и, упрямо глядя в зеркало, сбрил всё, что было у меня справа. Подчистую!

Потом я широким шагом вернулся на кухню (как ни в чём не бывало папа разогревал на ужин гороховый суп), сбросил с себя все плёнки, покрытые моими бедными-бедными волосами, и сказал:

– Папа, я тебя… я тебя… Я тебя больше не люблю!

По правде говоря, сказать я хотел что-то ещё ужаснее, чем то, что сказал. Я хотел сказать ему, что я его ненавижу. И волосы тут, конечно, ни при чём. При чём тут было всё. Всё его существование в нашем доме мне было ненавистно. Гляделки в затылок, вылазки на природу, тандемы, багажники, удочки, червяки, разогретый в мисочке суп, отключения Интернета, печёный картофель, проверки дневников, читательские абонементы, голос, лысина, запах дезодоранта «Хвойный», «ученье – свет», объятия с деревьями, парк, лес, ночные зорьки, посиделки у костерка, расчёски с частыми зубцами… Всего этого я терпеть не мог и собирался сказать об этом папе, но сказал только то, что сказал.

А потом я натянул кроссовки с курткой и, оглушительно хлопнув дверью, выскочил на улицу.

Там шёл дождь и была кромешная темнота. Но я всё равно перед собой ничего не видел – бежал, не глядя под ноги. То и дело в лужи наступал – кроссовки моментально промокли. У меня перед глазами стоял папа. Вернее, не весь он, а только его испуганное лицо. Он страшно испугался, когда я ему про «больше не люблю» сказал. Не обиделся и не разозлился, а именно испугался.

А я испугался, что так ему сказал.

Я всё бежал, бежал, сам не знаю куда. И накручивал себя, и накручивал. Что, мол, правильно я ему так сказал. Потому что нечего! Потому что мне надоело по всяким глупым правилам жить! Мне надоело жить с мамой в скайпе! Раз они так, буду жить один! Убегу из дома навсегда, и пусть! Пусть они меня поищут с полицией, пусть фоторобот посоставляют и всякое такое. Завтра куплю газету в первом попавшемся киоске, а там – моя фотография. «Помогите! Спасите, люди добрые! От меня сбежал мальчик! Замечательный был мальчик – славный, говорливый, ел гороховый суп, играл в «Ассасин крид». Он был хорошим сыном, прекрасным ребёнком десяти с половиной лет, звёзд с неба не хватал, но всё же он был мне опорой и отрадой, он скрасил бы мои годы в старости, он подал бы мне стакан кипяченой воды, а я… Я был жестоким и равнодушным отцом. Я не ведал, что творил, – и вот результат. Я один! Совсем один! Что скажет мне уехавшая в командировку жена, когда вернётся из командировки? Как посмотрю я ей в голубые глаза? Что отвечу ей – этой святой женщине-орнитологу?»