Прощание - Лотар-Гюнтер Буххайм

Я предлагаю господину Шрадеру виски, но господин Шрадер отказывается, ему больше нельзя пить, — при этом он подмигивает мне — он уже достаточно пропустил за воротник. Тут же следует объяснение:

— Дело в том, что я похоронил друга.

Это объясняет, почему на господине Шрадере черный костюм и черный галстук.

— Тридцать пять лет — рак! — информирует нас господин Шрадер приглушенным голосом.

— Всего тридцать пять лет? — спрашивает жена капитана. — И уже рак?

Господин Шрадер переводит на нее твердый взгляд и говорит с горечью в голосе:

— Да. Рак яичников!

После этого наконец наступает тишина.

Жена капитана в замешательстве. Потом она нерешительно спрашивает:

— Да разве такое бывает?

— Да! — отвечает господин Шрадер, и лицо его становится смертельно-серьезным.

Теперь мы сидим молча. Господин Шрадер уставился перед собой остекленевшим взглядом, жена капитана наконец медленно поворачивается ко мне всем телом.

Я знаю, что теперь моя очередь что-то сказать, но только — что? Как я могу придать этому разговору оптимистическую окраску? Господин Шрадер поджимает губы, потом неожиданно открывает рот, так что глухо щелкают зубы, сухо сглатывает и облизывает языком верхнюю губу. Пальцами сначала левой, а потом правой руки он выбивает на подлокотнике дробь и в конце концов оседает в кресле. Меня бы не удивило, если бы теперь он распустил узел своего черного галстука.

С каким удовольствием взял бы я эту вонючку за воротник, вытащил из кресла и выпроводил из каюты, дав пинка под зад.

Но я лишь говорю:

— Плохо, господин Шрадер.

Господин Шрадер переводит на меня мутные глаза Сейчас заплачет, думаю я и быстро говорю:

— Но вы-то живы!

Погруженный в раздумья, господин Шрадер кивает и отвечает:

— Тут вы, собственно говоря, правы!

После этого он берет бутылку и наливает себе большую рюмку.

— Содовую? — спрашиваю я.

— Нет! — решительно отвечает господин Шрадер и опрокидывает виски глубоко в глотку, откинув голову назад.

Постепенно подошло мое время, но старик все еще был занят в кают-компании. Очевидно, его посетители удобно устроились. Не может же он просто встать и исчезнуть. Мне на ум приходит одна хитрость. Из машбюро я звоню в кают-компанию:

— Говорит директор департамента охраны труда при сенате ганзейского города Бремена.

Этим я высвобождаю старика на несколько минут для прощания.

— Будь здоров! Не поддавайся! И чтоб у тебя мачта и стеньга сломались! (Что означает: ни пуха, ни пера! У штатских немцев, не у моряков, это пожелание выглядит более сурово: «Чтобы ты сломал шею и ногу!» — Прим. перев.) Хочется скорее увидеться!

А затем лазание по трапу до площадки. Сначала по ступенькам недавно сколоченного помоста, затем через американский понтон и по доске, проложенной через грязь. Добравшись до поджидающего автомобиля, я оглянулся назад. Никогда еще я не находился так близко от корабля, не имея возможности охватить его одним взглядом. Мне пришлось поворачивать голову и переводить взгляд с носовой части на корму.

Боже мой, каким же громадным он мне вдруг показался! Намного большим, чем во время моего нахождения на борту. Как он возвышается над причальными сваями. Еще раз я оглядел его своеобразный силуэт: две мощные надстройки вместо одной.

Никого не видно. Покинутый корабль. Ни одного человека, кому можно было бы помахать рукой.

От воды поднимался белесый туман. Настроение как на Северном вокзале, набережная Кэ Брюм, умиротворяющее спокойствие, только слышен теряющийся вдали стрекот клепальных молотков.

…Я прошу остановиться. Водителю такси я наверняка кажусь странным. Я хочу сделать снимок. Действительно хочу? Или же стремлюсь немножко оттянуть момент встречи со стариком?

За окном такси проносятся алюминиевые корпуса фабрик, бесконечная вереница окрашенных в белое емкостей, тонкие черные мачты с оранжевым пламенем наверху. Сжигают попутный газ. Чайки летают низко над цепочкой факелов. Выглядит так, будто они держат экзамен на смелость.

Все новые, окрашенные в черный и белый цвет перегонные установки, «раффинадерии», как их называют по-голландски. Это слово, которое буквально лезет в глаза, я добавлю к моему небольшому запасу голландских слов.

Все как обычно. Сроки сдвинулись. Корабль должен был прийти 6 июля, а 7 июля выйти в море. Сегодня уже 8 июля. Но дули северо-западные штормовые ветры, — редкость для этого времени года, — так что корабль возвратился не с обычной скоростью в пятнадцать узлов.

До полуночи — я это знаю — корабль «Отто Ган» в море не выйдет. А сейчас даже еще не вечер.

Почему я вообще хочу попасть на этот проклятый корабль? Чтобы вырваться из повседневной рутины? Что ж, это возможное объяснение. Из-за старой привязанности к старику? Еще одно объяснение. Но за этим наверняка стоит что-то большее.

Старик и я, мы хотим поостеречься и не сделать из этого рейса сентиментальное путешествие.

У меня есть прекрасное издание книги Лоуренса Штерна «Сентиментальное путешествие». Заголовок «Волнительное путешествие» для немецкого издания посоветовал переводчику Лессинг. «Волнительное» — согласен.

Когда я первый раз услышал о Дурбане, то сразу и не сообразил, где он находится. Теперь же я поплыву туда, больше трех недель туда и столько же обратно. Вместе со стоянками в порту это займет не меньше семи недель. За такую длительную отлучку от повседневных дел я считаю себя обязанным отчитаться перед тем моим ангелом, который считает оставшиеся дни моей жизни. Эту морскую поездку я прописал себе как своего рода пребывание в санатории. Прозвучавший приказ «Отключиться!» превратил половинчатое решение в законченное путешествие.

Но было и что-то другое. Во время последнего путешествия я буквально на полпути прервал свои расспросы старика и знакомство с кораблем: посреди Атлантики, между Бремерхафеном и Канарскими островами корабль повернул назад, выполнив, как мне сказали, маневр Вильямса, хотя сам я особенности этого маневра не понял.

На этот раз у корабля есть порт назначения. Это может звучать как что-то само собой разумеющееся, но тогда его не было, и настроение на борту было соответственно скверным.

Мое самое большое упущение во время первого путешествия на корабле «Отто Ган»: я в недостаточной степени разобрался с его двигательной установкой, с так называемым «прогрессивным ядерным реактором, охлаждаемым водой под давлением». Путешествие было слишком коротким. Слушая, как корабельный физик, которого все называли «исследователем», и шеф, вели между собой профессиональные разговоры, я чувствовал себя беспомощным учеником-подготовишкой.

Когда в 1937 году я окончил среднюю школу, о расщеплении атомного ядра не было и речи. Лишь в 1938 году Отто Ган[1] вместе со своим сотрудником Фрицем Штрасманом открыл деление ядер урана и тория. На этот раз я уже был начитан и чувствовал себя в некоторой степени подготовленным.