Стеклянные цветы - Мэри Каммингс

Он разговаривал с ней часами — рассказывал обо всем, что происходило, делился своими чувствами и мыслями. Иногда она улыбалась — без всякой связи с тем, что он говорил; иногда — хмурилась.

За эти долгие месяцы Филипп уже понял, что ей нравится звучание ее собственного имени, поэтому он старался повторять его как можно чаще.

До сих пор, вопреки утверждениям врачей, что «определенный прогресс, конечно, возможен, но едва ли миссис Берк когда-либо сможет полностью вернуться к нормальной жизни», вопреки всему, что он знал об ее болезни, ему казалось, что в один прекрасный миг глаза ее оживут, и она скажет: «Филипп!»

Но сколько он ни приезжал, чуда не происходило…

Больше всего ему сейчас хотелось поехать домой и лечь спать. Прошлой ночью он засиделся над документами и теперь чувствовал себя не то чтобы усталым, а слегка пьяным, как это обычно бывало у него от недосыпа.

Но визитом в клинику не исчерпывались все дела этого длинного дня. Самолет вылетал в одиннадцать вечера — до того ему предстояло успеть еще многое. Он надеялся только, что именно сегодня Эдна хоть раз в жизни обойдется без своих обычных попреков.

Увы — надежда не осуществилась. Едва открыв ему, она сказала вместо приветствия:

— Ты опоздал к обеду. Опять в клинике полдня проторчал?

Невысокая и сухопарая, с волосами мышиного цвета и острым носиком, она выглядела немолодой, хотя была старше Филиппа всего на пять лет. Непонятно, что способствовало этому впечатлению: то ли брюзгливо поджатые губы, то ли постоянно недовольное выражение лица.

Не желая ссориться и объясняться, он пожал плечами, но вместо того чтобы пройти на кухню, кивнул наверх, в сторону лестницы.

— Она спит, — последовал ответ на безмолвно заданный вопрос. — Детям днем положено спать — ты что, не знаешь?

И тут не удержалась — если не словами, то интонацией постаралась намекнуть, что все, что он делает, неправильно, лицемерно, эгоистично… что там у нее еще в запасе?!

— Знаю. Я зайду к ней?

— Руки помой с улицы. И не разбуди.

— Я посижу просто.

Девочка действительно спала — маленькая, розовато-смуглая, в комбинезончике с вышитым на кармашке белым зайчиком — лежала на спинке и улыбалась во сне. Ресницы были сомкнуты, но Филипп знал, что если она откроет глаза, они окажутся такими же зелеными, как у матери. И волосы были такими же — иссиня-черными, мягкими и шелковистыми, и улыбка — даже правый уголок рта, как и у Линнет, приподнимался чуть выше левого…

И еще он знал, что, едва открыв глаза, она обрадуется и потянется к нему. Это, кстати, тоже служило предметом попреков: «Девочка к тебе тянется — а ты от нее шарахаешься! Она же ни в чем не виновата! И любит тебя!»

Она и правда любила его, бескорыстно и радостно, будто каким-то непонятным образом догадывалась, что он — ее отец. Когда Филипп брал ее на руки, она тянулась к нему маленькими лапками, пытаясь дотронуться до лица, и лопотала что-то, и прижималась как можно теснее — и потом не хотела уходить с рук, цепляясь за него и обиженно кривя ротик.

Но Эдна была не права — он ни в чем не винил девочку. Наоборот, чувствовал себя виноватым перед ней и, как ни смешно это звучит, в глубине души даже слегка побаивался. Она была такой маленькой — и в то же время непостижимо похожей на Линнет, только уменьшенную какой-то злой силой.

Ее и звали как мать — Линнет, или просто Линни.

Линнет…

Ему до сих пор казалось чудом, что Линнет Дейн — изящная и очаровательная, настоящая ирландская фея с глазами цвета молодой листвы — обратила внимание на него, молчаливого мужиковатого парня, приставленного к ней в качестве телохранителя.

Но для них обоих это была любовь чуть ли не с первого взгляда. Не прошло и двух часов, как они уже гуляли по набережной и разговаривали о чем попало, понимая друг друга с полуслова; рука Линнет то и дело касалась его руки, и Филипп чувствовал себя счастливым, как никогда в жизни. Он с трудом заставлял себя не смотреть без конца на нее, а следить за тем, что происходит вокруг — ведь для этого его и наняли ее родители.

Дело в том, что Линнет, молодой, но уже известной художнице, начали приходить письма от «поклонника ее таланта» — так подписывался их автор. Сначала это были обычные похвалы, потом последовали признания в любви.

Испугалась Линнет, когда вслед за признаниями последовало заявление: «Мы уйдем в заоблачный мир вместе и будем там вечно любить друг друга». Она отнесла записку в полицию — ей посоветовали быть осторожнее и поменьше выходить одной на улицу.

Родители Линнет решили принять все возможные меры для безопасности дочери. Одной из таких «мер» и оказался Филипп, который тогда работал в одной из фирм, предоставляющих услуги телохранителей — ему было поручено сопровождать Линнет в Сан-Франциско, на выставку ее картин. Только вот основную заповедь телохранителя: не вступать в личные отношения с принципалом — он соблюсти не смог.

История с «поклонником» закончилась просто: вскоре после их возвращения из Сан-Франциско письма перестали приходить. А они с Линнет через три месяца поженились…

— Ну что — сегодня уезжаешь? — спросила Эдна, когда, спустившись, Филипп прошел на кухню. — Давай я тебе супа налью.

Есть ему не слишком хотелось — тем более что жиденькие овощные супы, которые обычно готовила мать, а теперь и Эдна, он всю жизнь терпеть не мог. Но лучше было не спорить, а то ко всем прочим разговорам добавились бы обвинения в том, что он «зазнался».

Хотелось как можно быстрее выслушать попреки, признать свою вину по всем позициям и оставить Эдну с ощущением, что она, как всегда, права. Но не приехать было нельзя — ему требовалось добиться от нее, чтобы она хотя бы раз в неделю-две навещала Линнет. И ради этого можно было потерпеть и попреки…

— Ребенку нужен отец. — Это была первая, так сказать, вступительная, реплика.

— Ребенку нужно еще на что-то жить. Ты прекрасно понимаешь, почему я еду.

— Да, я понимаю — ты как всегда хочешь одним махом избавиться от всякой ответственности: уехал — и все. Точно так же ты уехал, когда умирала мама!..

На самом деле мама в то время пребывала в полном здравии и достала его своими попреками — в этом они с Эдной были схожи. Она хотела, чтобы он «продолжил дело отца», то есть начал работать в столярке, к чему у Филиппа не было ни малейшей склонности. Вот он и завербовался в армию, стремясь уехать куда угодно, лишь бы подальше от Спрингфилда.

— …Я сидела у ее постели, пока ты там прохлаждался в Париже!..

После внезапного инфаркта мать прожила всего три дня, так что если Эдна и сидела у постели, то весьма недолго. Что же касается Парижа, то именно присылаемые им оттуда деньги позволили ей держать на плаву «семейное предприятие» — купленный на деньги, вырученные от продажи отцовской столярки, цветочный магазин, первое время насквозь убыточный.