Ворон - Евгений Рудашевский

Дима вздохнул. Он стыдился, что на его теле нет шрамов. Даже самых маленьких. Засечки на коленках не в счёт. Дима был уверен, что у настоящего охотника должно быть много шрамов. Он бы не удивился, узнав, что у его дяди, Николая Николаевича, где-нибудь на спине или груди таятся волчьи или даже медвежьи отметины.

«Вот бы и мне такие, – думал Дима. – А лучше на лице, чтобы все видели. Меня бы спрашивали, а я бы спокойно отвечал, что это загнанный волк, вожак стаи, бросился на меня. Подарил пару шрамов, а в ответ получил нож – в самое сердце. Да…»

– Ну? Чего спишь? – Николай Николаевич подтолкнул племянника, застывшего с тюком в руках. – Давай дальше.

Оживившись, Дима заторопился к санкам.

Пока Николай Николаевич, Артёмыч и Витя перебрасывали тюки к зимовью, Дима и водитель вездехода разгружали кузов.

Из последней ходки пришёл только Николай Николаевич – забрать оставшиеся вещи и племянника. Молча простился с водителем. Тот должен был в конце месяца вернуться за охотниками.

Дима встал на лыжи – широкие, с загнутыми носами, набросил на плечи рюкзак и, тяжёлым скольжением продавливая снег, отправился вслед за дядей.

«Урал» с недолгим шумом уехал по свежей колее.

На тайгу вновь опустилась тишина, но теперь в ней не было ни прозрачности, ни вольности. Она стала колючей, затаённой.

Юноша едва поспевал за Николаем Николаевичем. Тот шёл не оглядываясь. Поблизости суетилась Тамга – его охотничья лайка. Она перебегала от кустов к лиственнице, всматривалась в кроны деревьев, принюхивалась к заснеженным корням, готовая выслеживать соболя уже сейчас, не дожидаясь команды от хозяина.

Диме не терпелось увидеть Тамгу в деле. Он с лета ждал этой охоты[1] и готов был, подобно лайке, сразу приступить к соболёвке: не заходя в зимовье, пуститься по следу, загнать своего первого зверька и сделать свой первый настоящий выстрел – почувствовать крепкую отдачу в плечо, увидеть живую кровь. Дима улыбнулся. Сбывалась его давняя мечта.

К их приходу Витя и Артёмыч вычистили от снега крыльцо и скололи с порога наледь.

Дверь отворилась с тихим шелестом, за ней показалась тёмная, с закрытыми ставнями комната. Пахнуло пылью и старым тряпьём.

Охотники вошли внутрь. Обстучали торбасы[2], стянули с себя белые накидки, расстегнули бушлаты. Уперев к стене лыжи и побросав на пол рюкзаки, принялись оживлять хозяйство. Тамга пока что не решалась зайти, сидела возле сгруженных тюков.

Дима расстроился, узнав, что в первый день охотиться никто не будет, но с радостью выполнил все поручения дяди, а потом ушёл с Артёмычем рубить сосенки и лапник – из них предстояло собрать навес для дров. Навес заново собирали каждую зиму, потому что летом его непременно разламывали медведи. Должно быть, думали, что это лабаз[3], и надеялись поживиться охотничьим схроном.

В прошлые годы медведям случалось выламывать ставни, бить окна и даже высаживать дверь, а потом без толку колобродить в зимовье.

– Там и нет ничего, – рассказывал Артёмыч. – Но бывает, тушёнка завалялась или ещё какая консерва.

Медведь и рад. Тут долго не думай. Положит банку на одну лапу, а другой – шмяк, банку сплющит, сгуха из неё брызнет, и он, довольный, потом лапу вылизывает. Так и делает, да! Теперь вот ничего не оставляем. А навес всё одно ломают, будто назло.

Дима, улыбаясь, шёл за Артёмычем, закидывал лапник в сани и поглядывал на дикую тайгу вокруг. Думал о том, что одноклассники сейчас ему завидуют, особенно Сашка, с которым он со второго класса сидел за одной партой. Тот всегда мечтал пострелять по-настоящему. Участвовал в чемпионатах по «Counter-Strike»[4], в деталях знал конструкцию любимой винтовки М-4, но всего этого ему было, конечно, мало. Как-то он стащил у старшего брата пневматический «Макаров». Они с Димой тогда пробрались в развалины Курбатовских бань и там стреляли по картонкам, бутылкам, напоследок даже пальнули в крысу – потом, смеясь, слушали её писк. Хотели выстрелить ещё раз, Сашка всё надеялся попасть крысе в голову, чтобы провозгласить любимое «Headshot!»[5], но не смогли её отыскать, а лезть в подвал побоялись – там всюду лежали грязные матрасы бомжей. Это был один из лучших дней весенних каникул. Правда, Сашке потом влетело от старшего брата, когда тот недосчитался двух газовых баллонов.

Дима всем друзьям рассказал, что едет на охоту. Они ещё сидят за партами, пишут диктанты и срезы по алгебре, а он тут готовится к настоящей жизни. Никто из них, даже Сашка, не держал в руках охотничьего ружья.

Этим летом Николай Николаевич учил Диму стрелять по банкам из мелкашки. Хвалил за попадания, говорил, что с такой меткостью он без добычи не останется. Увидев на заборе соседскую кошку, предложил потренироваться на ней. Юноша обрадовался этой возможности, прицелился, положил палец на спусковой крючок, но так и не выстрелил. Не опускал ружья, задерживал дыхание, крепче упирал приклад в плечо – всё как учил дядя, но отчего-то медлил. Кошка тем временем спрыгнула на другую сторону забора. Дядя обвинил Диму в нерасторопности, сказал, что соболь не будет так долго ждать свою пулю. Юноша промолчал. Сашка бы тут не растерялся. Ему что крыса, что кошка. Главное – «Headshot!».

В следующие дни Дима старательно отстреливал банки, надеясь на похвалу Николая Николаевича, и только побаивался, что тот опять предложит палить по котам или, что ещё хуже, по собакам.

Всю осень Дима томился в нетерпении. Надоел друзьям рассказами об охоте. Даже Сашка в последнее время начал морщиться от этих разговоров, но тут было понятно, что завидует. У него-то в родне не нашлось ни одного охотника.

Весь ноябрь Дима просыпался с мыслью о том, как вместе с дядей идёт по соболиному следу, как стреляет в пушистого зверька, а потом держит в руках его мягкую тушку. Он был уверен, что охота станет его посвящением во взрослую жизнь. Хотел так же, как и Николай Николаевич, чувствовать себя хозяином тайги, не бояться даже гиблой чащи и населявших её зверей: волков, медведей, рысей.

Вот уж больше года Дима ходил в библиотеку на улице Трилиссера, брал книги об охоте. Правда, читал без увлечения, урывками. Интереснее было с закрытыми глазами представлять, как он сам, истощённый, израненный ирбисом или росомахой, заваливается в сугробы, одеревеневшими пальцами успевает нажать на спусковой крючок – сделать последний выстрел и свалить хищника, летевшего на него в смертельном прыжке и готовившего свои когти для решающего удара. А потом съесть его дрожащее сердце. А потом напиться его кровью, как это делали герои Буссенара. А потом вскрыть, выпростать его тушу и переждать в ней ночную пургу, как какой-нибудь загнанный траппер… Дима понимал, что соболёвка не будет столь красочной и кровавой, но это не мешало наслаждаться фантазиями, которые к зиме рисовались всё ярче.