Изгнание владыки - Григорий Адамов

— Указана, товарищ майор. Электрик-монтажник.

— Сколько лет работает?

— Двадцать лет, с восемнадцатилетнего возраста.

— Где работал последние годы?

Начальник заставы перелистал папку с бумагами.

— На заводе электрооборудования Фидера в Полтони.

— Кем работал?

— Чернорабочим.

— Долго был чернорабочим?

— Два года восемь месяцев.

— Имеются подтверждения?

— Имеются.

— Какое образование получил?

— Низшая электротехническая школа в Таворе.

— Так…

Не поднимая головы, Кардан вынул из кармана куртки папиросу, закурил, затянулся и с гримасой отвращения бросил папиросу на плоскую пепельницу.

— Какие папиросы курит Кардан? — неожиданно спросил майор, резко подавшись к экрану.

Начальник заставы растерянно взглянул на Комарова.

— Право, не знаю…

— Узнайте, пожалуйста.

— Есть, товарищ майор.

Начальник заставы нажал кнопку на столе. Через минуту в кабинет вошел боец, заведующий хозяйством.

— Вы снабжаете нарушителя Кардана папиросами?

— Я, товарищ старший лейтенант.

— Какими?

— «Весна», товарищ старший лейтенант.

— «Весна»? — вмешался Комаров. — Это, кажется, третьесортные папиросы? Вы всех задержанных снабжаете ими?

— Они получают папиросы и табак по личному выбору и вкусу, товарищ майор. Кардан пожелал простых папирос. Сказал, что к другим не привык.

— Ах, вот как! Ну, тогда понятно. Кстати, вы, кажется, сказали, что он говорит по-французски. Что, он жил во Франции?

— Да, он показал, что несколько лет работал там.

Начальник заставы отпустил бойца.

Комаров медленно встал и выключил экран телевизора.

Майор был высок и широкоплеч. Мощная, словно литая шея, большая круглая, чисто выбритая голова. Бритое загорелое, несколько полное лицо с крупными чертами, крутой лоб, серые спокойные глаза под густыми, чуть рыжеватыми бровями. Плотно сжатые, красивого рисунка губы, тяжелый, почти квадратный, выбритый до лоска подбородок.

Заложив руки за спину, легким для своей плотной фигуры шагом Комаров прошелся по кабинету.

— Да… — проговорил он. — Интересный тип…

Старший лейтенант ничего не ответил, продолжая испытующе смотреть на Комарова. Он слишком хорошо знал этого известного в их профессиональных кругах «следопыта», чтобы не придавать значения даже простому его раздумью над чем-нибудь.

— А где мой лейтенант? — спросил майор. — Где Хинский?

— Еще не вернулся с объезда постов на линии. Рано утром уехал.

— Так… так…

Комаров подошел к столу, к телевизору, и вновь включил комнату Кардана.

— Все-таки курит… — заметил Комаров, внимательно глядя на экран и думая, по-видимому, о чем-то другом.

— Почему «все-таки», товарищ майор? — позволил себе спросить старший лейтенант.

Комаров поднял на него глаза.

— Почему «все-таки»? — медленно повторил он вопрос. — Он же не любит этих папирос. Они ему противны… Но если бы только папиросы… — раздумчиво, словно размышляя вслух, продолжал Комаров, играя карандашом. — Вы не заметили его манеры держаться, сидеть на стуле, перекладывать ногу на ногу? Свободные, легкие манеры… не угловатые манеры человека тяжелого физического труда. Два года восемь месяцев чернорабочим и три года тяжелых работ в концентрационном лагере! За это время любой профессиональный интеллигент огрубеет!

Брови старшего лейтенанта медленно поднимались.

— И это не все… — продолжал Комаров. — Как он читает? Вы обратили внимание? Книга не случайный, редкий гость в его руках. Он привык к ней, умеет обращаться с ней. Как бережно его пальцы перелистывают страницы! Привычно, легко, уверенно. Разве так читают люди с огрубевшими пальцами, с привыкшими к тяжелой работе руками?

В дверь постучались. Послышался молодой, звонкий голос:

— Можно?

— Да, да… входите! — оживленно сказал Комаров.

В кабинет быстро вошел молодой лейтенант, высокий, стройный, загорелый, с живыми черными глазами под густыми, почти сросшимися на переносице бровями. Он принес с собой веселое молодое оживление.

Со сдержанной лаской в глазах и улыбке Комаров взглянул на него и спросил:

— Ну, как посты, Лев Маркович? Как погранлиния?

— Могу доложить, товарищ майор: работают отлично. Внимательность и четкость работы бойцов прекрасные. Как ни старался сбить, ничего не вышло. Вот только, — обратился Хинский к начальнику заставы, — на отрезке «Семи дубов» линия инфракрасных сторожей,[1]кажется, у вас не совсем надежна. За маленьким бугорком мне удалось скрытно проползти. Правда, ваша собака… кажется, Рекс… услышала… Я все же указал старшине…

— Ну и отлично, — сказал Комаров. — Садитесь, Лев Маркович.

Хинский сел, снял фуражку и вытер загорелый лоб.

— Фу! Устал чертовски! Солнце палит невозможно… А на самом солнцепеке, на лужке, — со смехом обратился он к Комарову, — какой-то чудак-старичок уселся и бреется. Зеркало шатается на пеньке, никак не держится, он его и так и сяк поправляет, устанавливает, а оно все валится. Старик ругается, отплевывается, лицо все в мыле… Мы со старшиной минут пять стояли, наблюдали с дороги, помирали со смеху. Кто это, товарищ старший лейтенант?

— А! — рассмеялся Никитин. — Это дедушка, пастух соседнего совхоза. Между прочим, человек образованный, правда по-старинному. Знает французский язык и постоянно пользуется нашей библиотекой. Он здесь каждый день бреется, как только загонит скот от жары в лес. Большой чудак, строгий старик. Держит себя очень респектабельно и выражается всегда высоким штилем.

Комаров и Хинский смеялись.

— Вероятно, большой чудак этот ваш пастух.

— Ну, ладно! Шут с ним, с этим чудаком, — заметил Комаров. — Давайте, товарищ Никитин, кончать. Сегодня нам с лейтенантом дальше ехать надо…