Безнадежность - Колин Гувер

Шесть меняет парней, как я меняю сорта мороженого. Сейчас её «вкус месяца» — Джексон. Мой — Роки Роуд[2]. Джексон и Грейсон — лучшие друзья, что и бросило нас с Грейсоном в объятия друг друга. Когда оказывается, что у очередного «вкуса месяца» Шесть есть друг-красавчик, она отдаёт последнего на мою милость. А Грейсон определённо красавчик, хорош до невозможности. У него безупречное накачанное тело, тщательно растрёпанная шевелюра и пронзительные тёмные глаза — словом, полные штаны удовольствия. Большинство известных мне девушек умерли бы от счастья, оказавшись с ним в одной комнате.

Но я — нет, вот в чём беда.

Задёргиваю шторы, поворачиваюсь и сталкиваюсь нос к носу с Грейсоном, уже изготовившимся к началу представления. Он обхватывает ладонями мои щёки и ослепляет меня широкой улыбкой, от которой со всех юных дам сами собой слетают трусики. Предположительно у всех.

— Привет, красотка!

Не дав мне шанса ответить, он прилипает губами к моим губам во влажном приветствии. Сбрасывает с себя ботинки, не останавливая поцелуя, и одновременно тащит меня с сторону кровати. И как он умудряется делать это всё сразу? Впечатляет. И слегка раздражает. Он медленно опускает меня на кровать.

— Дверь заперла?

— Сходи проверь, — отвечаю я.

Он чмокает меня в губы и удаляется проверить, заперта ли дверь. Я живу у Карен тринадцать лет, ни разу не была наказана, вот и сейчас не хочется давать ей к этому повод. И хотя через несколько недель мне исполнится восемнадцать, не думаю, что мама изменит своим родительским правилам, до тех пор пока я остаюсь под её крышей.

Нельзя сказать, что у неё такие уж суровые родительские правила. Просто немного, как бы это выразить, противоречивые. Мама очень строгая. У нас никогда не было интернета, мобильного телефона и даже телевизора, поскольку Карен видит в современных технологиях корень всех зол этого мира. Но в остальном она крайне снисходительна. Она позволяет мне встречаться с Шесть, когда мне захочется, при одном условии — что ей известно, где мы. Мама даже ни разу не устроила мне «комендантский час». Впрочем, я и сама не заходила слишком далеко, так что, возможно, комендантский час и предполагается, просто я не в курсе.

Её не колышет, если у меня вырывается крепкое словцо, пусть это и случается довольно редко. Она даже разрешает мне время от времени выпить за ужином вина. Разговаривает со мной скорее как с подружкой, чем как с дочерью (хотя она и удочерила меня тринадцать лет назад), и в итоге как-то так сложилось, что я (почти) всегда честно рассказываю ей обо всех событиях моей жизни.

Карен не признаёт полумер: или экстремально строга, или экстремально терпима. Она как консервативный либерал. Или либеральный консерватор. Ну, как бы там ни было, понять её сложно, и я давно перестала пытаться.

Единственная тема, из-за которой мы по-настоящему бодались — это школа. Мама всю жизнь обучала меня дома (государственное среднее образование — тоже корень всех зол), и я умоляла её записать меня в школу с того момента, как Шесть заронила мне в голову эту идею. В школе можно заниматься в каком-нибудь кружке или спортивной команде, а это увеличило бы мои шансы поступить в колледж — я уже подала заявления в несколько. После долгих беспрестанных уговоров, к которым подключилась Шесть, Карен сломалась и позволила мне записаться в выпускной класс. Я могла бы подготовиться к экзаменам сама за пару месяцев, моё домашнее образование это позволяло, но какая-то маленькая часть меня всегда хотела побыть нормальным подростком.

Конечно, если бы я знала, что Шесть уедет по программе международного обмена на той самой неделе, которая должна была стать нашей первой неделей в выпускном классе, школа утратила бы для меня существенную часть своей привлекательности. Но я непростительно упряма и скорее проткнула бы себе вилкой руку, чем призналась бы Карен, что передумала.

Я стараюсь не допускать мыслей о том, что Шесть не будет рядом в самый нужный момент. Знаю, как она надеялась, что вся эта история с обменом срастётся, но эгоистическая часть моей натуры, в свою очередь, надеялась, что этого не случится. Мысль о том, чтобы войти в школьную дверь без подруги, меня ужасает. Но я понимаю, разлука неизбежна, и мне остаётся только шагать вперёд, покуда меня не вытолкнет в реальный мир, в котором живут другие люди, кроме Шесть и Карен.

Недостаток доступа в реальный мир я с лихвой заменяла чтением. Знаете, есть в этом что-то нездоровое — постоянно жить в стране счастливых финалов. Книги также ознакомили меня со всеми (возможно, излишне драматизированными) ужасами старшей школы: всякие там тяготы первых дней, группировки и зловредные девицы. К тому же, по словам подруги, репутация у меня сложилась та ещё, причём, благодаря самой Шесть. Она не отличается особым целомудрием, и, несомненно, парни, с которыми я обжималась, не отличаются особой скрытностью. Благодаря этому сочетанию мой первый день в школе может получиться весьма увлекательным.

Не сказать, что меня это сильно беспокоит. Я поступаю в школу не для того, чтобы заводить друзей или произвести на кого-то впечатление. И до тех пор пока моя незаслуженная репутация не мешает конечной цели, я это вполне переживу.

Надеюсь.

Убедившись, что дверь заперта, Грейсон возвращается к кровати и стреляет в меня соблазнительной улыбкой.

— Как насчёт небольшого стриптиза? — предлагает он, начинает вращать бёдрами и приподнимает рубашку, демонстрируя заработанные тяжким трудом квадратики мышц на животе. По-моему, он не упускает ни единого шанса ими щегольнуть. Такой вот типичный самовлюблённый дурной мальчишка.

Я смеюсь, когда он стягивает через голову рубашку, бросает её в мою сторону и снова наваливается на меня. Он кладёт руку мне на затылок и поворачивает мою голову, возвращая мой рот в исходное положение.

В первый же раз проникнув в мою спальню, а случилось это чуть больше месяца назад, Грейсон отчётливо дал мне понять, что никакие такие «отношения» его не интересуют. А я дала понять, что меня не интересует он, так что мы сразу же прекрасно поладили. Конечно, в школе он будет одним из немногих знакомых мне людей, и я беспокоюсь, что это помешает тому хорошему, чего нам с ним удалось достичь — то есть абсолютно ничему.

Он здесь меньше трёх минут, а его лапа уже шарит у меня под рубашкой. Да уж, припёрся явно не для того, чтобы беседовать по душам. Его губы отрываются от моего рта и осчастливливают мою шею, и я пользуюсь этим, чтобы поглубже вдохнуть и попытаться что-то почувствовать.

Хоть что-нибудь.

Я сосредотачиваюсь взглядом на флуоресцентных звёздах, прикреплённых к потолку над кроватью, и едва чувствую чужие губы, медленно продвигающиеся вниз к моей груди. Их семьдесят шесть. Ну, то есть, звёзд. Я знаю это потому, что за последние семь недель у меня была куча возможностей их пересчитать, каждый раз, когда я влипаю в эту передрягу — лежу безучастно, пока Грейсон, не замечая моего равнодушия, исследует моё лицо, шею и иногда грудь любопытными, сверхвозбуждёнными губами.