Кочевники поневоле - Майк Гелприн

Курт пересёк октябрьский участок кладбища, сразу за ним начинался июльский. «Джек и Линда Самуэльсон», «Гари и Марша Доу», – считывал надписи с крестов и надгробий Курт. – «Питер Бенджамин Уотершор», «Кеннет, Дэвид и Гэйл Каллаханы».

В который раз он поразился мудрости Божьей. Создатель, разделив род человеческий на двенадцать месяцев, озаботился дать людям каждого из них имена, непохожие на те, что носят в остальных. В октябре Джеков, Питеров и Кеннетов нет – люди осени называют своих детей по-иному. А вот и декабрьский участок, и имена похороненных на нём отличаются и от октябрьских, и от июльских. «Иван Прохоров», «Матвей Николаевич и Светлана Андреевна Довгарь», «Макар, Марья, Ирина и Никита Ильины». Надо же…

Всего кладбищ было двенадцать, по одному на месяц. Это называлось ноябрьским потому, что лежало сейчас в ноябре. Пройдёт месяц, и оно станет декабрьским, ещё через месяц январским. А Отто лежит на февральском, до которого ещё девять месяцев пути.

Наскоро перекусив, заслон двинулся дальше. Леса по обочинам Ремня сменялись полями, те – песчаными выработками и крепями шахт. Зверья видно не было, притихло, чуя человеческий запах, а то и убралось подальше да забилось по берлогам и норам. Лишь изредка чертил вдалеке по полю петли рогатый заяц, взрыкивал где-то в лесу волковатый кабан, да лиловым шариком вспархивала из ветвей зарянка.

К вечеру местность начала повышаться, и на западе ровную до сих пор линию горизонта взбугрили горы. Там мир сужался и превращался в перешеек, с обеих сторон стиснутый грядами прибрежных холмов. И там же, в горловине ущелья, зажатого между северной грядой и южной, перегораживали путь декабритам люди октября, те, которых новому заслону предстояло сменить. И продержаться неделю, позволив октябрьской откочевке уйти по Великому Кругу дальше на восток, не опасаясь набегов зимников на тыловые кибитки.

По слухам, на этой же земле, когда на неё приходил март и делал её нейтральной, люди февраля ставили заслоны против апрелитов. Слухи, впрочем, подтвердить или опровергнуть было некому – как живут в феврале и в апреле, никто из октябритов не знал.

Последний переход – вверх по пологому склону к горловине ущелья начали на следующий день, к вечеру. Похолодало, из рюкзаков и котомок были извлечены подбитые мехом вислоухого медведя и полевой рыси куртки. А за ними – шерстяные рукавицы и заячьи ушанки. Одежда у Курта была хорошая, медведя прошлой зимой он подстрелил сам. Потом двое суток на себе волок тушу в кочевье, впрягшись в волокушу, которую смастерил из шкуры подстреленного днём раньше трирога. Пастор Клюге тогда велел откупорить бочонок ржаного пива, и каждый в кочевье пропустил в честь Курта по кружке. А на следующий день с амвона походной церкви Клюге велел считать Курта Бауэра совершеннолетним – на год раньше срока.

Пересменка прошла быстро – за считаные полчаса прежний заслон собрался, командир отсалютовал на прощание Мартину Бреме, и шестнадцать человек, один за другим растворившись в покрывающем склон подлеске, двинулись в обратный путь. Домой двинулись, в октябрь, на восток.

– Бауэр и Кох, в охранение, – отдал быстрый приказ Железный Мартин. – Остальным отдыхать!

Четырнадцать человек друг за другом втянулись в узкое жерло прорытой в склоне косогора землянки. Курт махнул рукой Фрицу Коху и выдвинулся западнее, к горловине – туда, где Ремень, переламываясь на вершине пологого склона и теряясь под ветвями растущих по обочинам лапчатых елей, уходил вниз в ущелье и дальше – в земли позднего ноября.

Кох спустился по восточному склону вниз, укрылся в корнях кряжистого выворотня. Охранение следовало нести по обе стороны – частенько декабриты на узких четырехвесельных берестяных ладьях обходили заслоны морем и нападали с тыла.

Курт постелил на землю телогрейку, прилёг на неё и умостил ствол винтовки между сучьев поваленной пряной сосны. Крепкий смоляной дух приятно щекотал ноздри и слегка кружил голову. Бодрствовать предстояло всю ночь, Курт устроился поудобнее и задумался.

Декабриты… Несколько лет назад никакой войны с ними не было. А были вместо набегов, заслонов, стрельбы и убитых ярмарки на ничьей земле, улыбчивые русые сероглазые девушки и парни с воротом нараспашку, навстречу ноябрьскому ветру. И отец ходил по рядам, весёлый, хмельной, азартно торгующийся с хитроватыми плечистыми бородачами и с ними же залихватски чокающийся, обмывая сделку. А Отто, по пояс голый, ступал в очерченный в палой листве круг для кулачного боя, октябриты криками и улюлюканьем подбадривали его, а люди декабря – своего бойца.

Отто… Он был на год старше и совсем не похож на брата, едва не полная ему противоположность. Широкоплечий, громкоголосый, круглолицый, общительный – в отца. Курт пошёл в мать, в покойную Анну Бауэр. Немногословный, как она, тонкий в кости, тоже, как она, и такой же белокожий. Теперь из всей семьи остался один Курт. Пастор Клюге не раз намекал, что неплохо бы ему присмотреть себе девушку, и даже брался сосватать Грету Браумюллер, дочку пастора из среднеоктябрьского кочевья. Курт отнекивался – Грету он видел пару раз, когда кочевья съезжались на праздник урожая, но дело даже не в том, что она ему не нравилась. И даже златовласая гордячка Бланка из раннего сентября ни при чём – Курт отдавал себе отчёт, насколько безнадёжна его годичной давности влюблённость. А дело в том, что… спроси его, он сам бы не сказал в чём. Видимо, поломалось что-то в угрюмом девятнадцатилетнем парне после смерти семьи. Курт чуть ли не физически чувствовал неисправность в молодом и сильном тренированном теле. Он не мог бы сказать, что именно пришло в негодность, но результат вполне осознавал. Стало неинтересно жить. Уныло и скучно. Повседневные дела и заботы начали тяготить, охота перестала быть в радость, даже проповеди в церковной школе, в которых пастор растолковывал, как Господь устроил мир, казались блёклыми и вызывали если не отторжение, то зевоту.

Декабритов Курт увидел под утро, едва из-за восточного края ущелья выплыл обод тускло-серебряного диска Нце. Десятки фигур метнулись ниже по склону между стволами и, укрывшись за ними, замерли. Страх ожёг сердце, огненной волной прокатился по груди и болевым спазмом стиснул желудок. Первым порывом было немедленно бежать. Курт с трудом подавил его – подставить декабритам спину означало смерть. К тому же был ещё и заслон – четырнадцать спящих, доверивших ему свои жизни.

Курт рванул затвор и выпалил в воздух. Звук выстрела прогремел сквозь подлесок, ударил в склоны гряды, отразился от них эхом, а миг спустя с востока отозвалась винтовка Коха, и Курт понял, что это означает: их окружили, и атака будет с обеих сторон.

– В цепь! – закричал за спиной у Курта выскочивший из землянки Железный Мартин. – Первое отделение – на запад, остальные за мной.

В пяти шагах слева от Курта бросился на землю плашмя Адольф Хайнеке, вывалил винтовку на ствол поваленной пряной сосны. Справа, отклячив толстый зад, вполз под развесистый черничный куст Густав Штольц. Несмотря на комплекцию и излишки веса, двигался он сноровисто и проворно.

Севернее, у подножия склона, кто-то выстрелил раз, другой.