Фройляйн Штарк - Томас Хюрлиман

— Если он начнет блевать, заткни уши, — приказывала она грубо. — Спокойной ночи!

Хранитель библиотеки писал одну брошюру за другой, а она, выросшая в крестьянской хижине, хозяин которой не признавал ни книг, ни картин, могла разве что с трудом вывести детским почерком, кудрявой гирляндой увивавшим карандашную линию, свою фамилию: «Фр. Штарк». Она говорила только на своем немного гнусавом аппенцельском наречии, звуки которого, казалось, рождаются в лобных пазухах, он же вещал на всех языках мира: на латыни, французском, итальянском, испанском, английском и даже как будто на русском.

— Смотри, nepos,[2]— громогласно обращался он ко мне, — вот я смеюсь, как Иван Абрамович, хо-хо-хо, хе-хе-хе!

Хранитель библиотеки дарил ей сумочки из крокодиловой кожи, модные шляпки, зонтики, духи, а однажды презентовал даже бритвенный станок для дам. Она, погребавшая его дары за шеренгами книг в нижних рядах, жарила ему уток, готовила соус из красного вина к говяжьим языкам, а во время поста, когда он принимал решение сбросить килограммов двадцать, подавала ему форель, приправленную лесными травами. Зимой она клала ему грелки в постель, а летом, когда он стонал от жары, облачала его в легчайшую, подбитую красным шелком сутану, будто бы специально сшитую для монсеньера одним из лучших римских портных.

— Чистый шелк, — говорила фройляйн Штарк, — тоньше не бывает.

— Бывает, — возражал я, думая о дядюшкиных перчатках для работы с древними фолиантами.

За несколько недель до отъезда на меня раньше времени навалились тоска по дому и страх перед Штарк, но, едва успев приехать, я почувствовал себя так вольготно, еще лучше, чем дома, где уже опять, в третий или четвертый раз, был установлен стол для пеленания, приготовлена колыбель, составлен текст объявления о рождении ребенка и куплена детская присыпка. Все чувствовали, что и на этот раз ничего не получится и мама родит мертвого младенца — окровавленный, покрытый слизью комок мяса, который с заднего крыльца клиники отдадут откормщикам свиней. Мне хотелось быть подальше от всего этого, и родители были совершенно правы: лучшего места, чем библиотека, для меня не найти. Меня разместили в маленькой комнатке за главным каталогом, заваленной старыми пудовыми книгами, атласами, глобусами и армил лярными сферами. Мне разрешалось трогать руками выставленную в зале мумию, сидеть в соборе за органом, бродить по чердаку, спускаться в подземелье. Но главное — дядюшка доверил мне ответственный пост, я стал членом экипажа книжного ковчега.

— Запомни, ты не просто работаешь, — внушал мне дядюшка, — ты занимаешь должность.

Мне эта мысль нравилась, я чувствовал себя важным человеком. Жалованья мне не платили, но зато служба моя с каждым днем, с каждой женщиной становилась все интересней…

Начиналась она в девять часов утра. Мы уже слышали, как по старинной монастырской лестнице, громко болтая, поднимаются посетительницы, однако оба наши швейцара — по старой привычке они занимали свои посты за десять минут до открытия библиотеки — пока еще дремали, опустив головы, уставшие от вчерашнего дня, уставшие от многолетнего сидения, ожидания и тягучей дремы, и не собирались приступать к работе, пока не стихнет девятый удар колокола. Затем они наконец поднимали левую руку в белой перчатке и прикрывали тыльной стороной ладони зевающий рот Когда и этот ритуал был позади, они обменивались взглядами, читая друг у друга в глазах древнее, уже погасшее отчаяние — ведь девятый удар черного колокола над дверью уже и в самом деле отзвенел и растаял в воздухе! Надо было подниматься со стула, отодвигать засов, впускать посетительниц. Привратник открывал дверь, и гардеробщик, тоже в белых перчатках, в зеленом форменном сюртуке и в какой-то странной, похожей на шапку циркового униформиста фуражке, становился за стойку, чтобы в полусне принимать все, что согласно установленному порядку подлежит сдаче в гардероб: пальто, зонты, сумки, рюкзаки, корзинки для пикника, продукты питания, дорожные посохи — одним словом, все, чему не место в священном мире книг и что может повредить драгоценный барочный паркет главного зала. Теперь наступала моя очередь. Первая порция юных туристок, обменяв свои куртки и сумочки на металлические номерки и оставшись в одних шляпах, устремлялись по длинному коридору ко мне, предводительствуемые классной дамой в скрипучих туфлях на резиновом ходу. Пардон, мне очень жаль, что я вынужден ненадолго прервать повествование,

но, прежде чем объяснить, в чем заключалась моя работа, я должен подробнее остановиться на паркете этого барочного книжного святилища. Он был набран из вишни и ели, этот благородный, как палуба корабля, и звонкий, как корпус скрипки, пол — bref,[3]как сказал бы дядюшка, тут же позабыв об этом призыве, bref: это были священные подмостки в роскошном обрамлении книжных шкафов, обшитых деревом стен, тонких пилястр в стиле рококо, причудливой пляски светотени на волнах пластического декора, вздымающихся до самого потолка и охватывающих кольцом живописные плафоны, тем самым придавая небу что-то земное, а земле — залитому солнечным светом паркету — что-то небесное.

Туфли на резиновом ходу приближаются и наконец замирают передо мной.

Я ставлю перед ними войлочные башмаки, и классная дама, улыбаясь мне сверху, сует в них ноги. Следующий, пожалуйста!

Следующий, вернее, следующая тоже получает пару войлочных башмаков и бесшумно скользит прочь, в барочный зал, к книгам. В этом и заключается моя задача: подбирать для каждой посетительницы войлочные башмаки по размеру — маленькие, большие, средние, широкие, узкие. Ни одна нога не должна ступить на священные подмостки без защитных войлочных башмаков, без лаптей, как мы называли их для простоты. Следующий, пожалуйста!

На мне, конечно, лежала огромная ответственность, ибо этот благородный скрипич — но-палубный пол со своими инкрустациями считался таким драгоценным, что даже крохотная вмятинка или царапинка на нежном, как кожа, вишневом дереве, скажем от маленькой подковки или острого каблучка, вызвала бы у дядюшки или его ассистентов, младших библиотекарей, вопль ужаса, но у меня с этим проблем не было: наши посетители, люди приличные, образованные, беспрекословно совали ноги в приготовленные лапти. Я был, по выражению дядюшки, служкой-башмачником при вратах книжного святилища. С девяти часов утра до шести вечера — с часовым обеденным перерывом — моей стихией были ноги и коленки: я останавливал их, облачал в лапти — спасибо, мальчик! следующий, пожалуйста! А когда они, «поглядев на выставку», как многие из них выражались, возвращались из святилища и стряхивали башмаки, я расставлял их строго по местам, в опрятные шеренги.

— На борту книжного ковчега, — говорил дядюшка, — властвует разум, то есть порядок.

Это началось июльским вечером. Дядюшка был в своей шелковой летней сутане от лучшего римского портного, а Штарк в своем альпийском убранстве — вельветовых брюках и клетчатой рубахе. Дядюшка, по обыкновению, восседал в прелатском кресле во главе стола с салфеткой за воротом и, проповедуя аскетический образ жизни, то и дело прикладывал к влажному лбу надушенный батистовый платочек. Я сидел в двух стульях от монсеньера, спиной к открытой двери на кухню, и изображал благодарного, жаждущего знаний ученика. Если дядюшка поднимал бровь — всегда левую, — я, впечатленный глубокими морщинами на его могучем челе мыслителя, тоже пытался поднять свою левую бровь.