Фройляйн Штарк - Томас Хюрлиман

Дядюшка призвал дам к молчанию, провозгласив: «Silentium!»,[6]затем пригласил их в зал.

— За мной! — скомандовала Дама с начесом, и ее отряд вновь разразился приглушенным щебетом, громким шепотом и хихиканьем; все лапти, как стрелки компаса, повернулись в сторону двери и заскользили прочь, наступая друг другу на пятки.

Все? Нет. Одна из них, в чулках, — черная королева посреди этого моря светлых гольфов — задержалась с дядюшкой.

— Между прочим, — сказал он, — hie est nepos praefecti, это племянник шефа.

— Этот? — спросила она, глядя на меня сверху вниз из-за своих острых грудей.

Хранитель библиотеки коснулся ее локтя своей затянутой в шелковую перчатку рукой и произнес:

— Мадам, вы позволите еще раз обратить ваше внимание на надпись в арке портала?

— Это по-еврейски?

— По-гречески, — слышу я голос дядюшки. — Диодор Сицилийский утверждал, будто прочел эту надпись на одном из египетских храмов, а именно у входа библиотеку, дата основания которой, по мнению специалистов, восходит ко времени правления Рамзеса II, то есть к XIII веку ante Christum natum…[7]

Черные плотные шелковые чулки. Пятка клином. Крепкие икры. И запах сырости — запах мокрого леса после дождя, запах грозы, крепкие испарения великанши.

— Здесь написано «психезиатрейон», — слышу я голос дядюшки, затихающий, словно отдаляющийся, как будто он сел на воздушный шар и стал подниматься над монастырскими и городскими крышами, — по-гречески это означает лечебница духа, аптека для души…

«Аптека для души» — я знал это выражение, я слышал его по десять раз на дню. Теперь он скажет: «Да, мадам, у нас здесь собраны все недуги и боли человечества и все лекарства от них». Она ответит ему улыбкой, скорее всего грустной улыбкой — у нее тоже есть своя боль; боль есть у каждой — у одной любовь, у другой тоска, у третьей мужчина.

— Что вы говорите, монсеньер! Так, может, вы и мне можете помочь?

Вместо ответа досточтимый хранитель библиотеки обычно увлекает избранную гостью за собой и ускользает на своих специальных башмаках в зал. Но сегодня все происходит иначе, не так, как всегда. Ноги ее утопают в зарослях ароматов — мокрых чулок, влажной юбки; избранная гостья не торопится следовать за дядюшкой в зал, ее туфли на высоких каблуках останавливаются передо мной, зарываются в войлок лаптей, но пока не ускользают — по-видимому, она еще раз обращает свои удивленно-восхищенные взоры на надпись из древних времен. Это сильнее меня, я ничего не могу поделать с этой беззвучной бурей, разразившейся в моей груди, с этим расходившимся, как колокол, сердцем, с этим алчущим носом и с этими глазами, которые помимо моей воли карабкаются вверх в призрачную, сизо-серую бездну ее юбки.

Тогда я еще и представления не имел о роде Кацев. Правда, я знал, что эту фамилию до замужества носила моя мать, но у нас в доме ее не произносили вслух, эта тема, так же как и все происходившее в родительской спальне, находилась в своего рода ссылке, то есть обсуждалась только по — французски. Ни мне, ни моей сестре и в голову не приходило подозревать за всем этим какую-то большую тайну. Да и причин для подобных подозрений не было: дед наш не был абсолютно запретной темой; если мы подольше клянчили, мама рассказывала о своем детстве, о пронизанном солнцем ореховом дереве и о некой купальне. Чаще всего с улыбкой.

— Ваш дед — милый, забавный старик, — говорила она.

— А он приедет к нам? — допытывались мы.

— Может быть, — уклончиво отвечала мама.

Мы, конечно, знали: она говорит это каждый раз, мы чувствовали, что он никогда не приедет к нам и что мы никогда не поедем на нашем «форде-таунус 17М» на тот далекий пруд; никто не умирал от тоски по старику, а нашего отца, капитана, офицера генерального штаба, больше интересовали горные перевалы — он успешно штурмовал их с военной педантичностью, по плану, в котором все было расписано по минутам.

Одним словом, я пребывал в полном неведении и мало задумывался обо всем этом; только в библиотеке, в один прекрасный день, душным летним вечером, мне пришло в голову при первом удобном случае вытащить каталожный ящичек, содержащий эту фамилию. В аптеке для души есть всё, как говорил дядюшка, любая болезнь и любое лекарство, — всё, от Аристотеля до ящура. Неужели и правда всё? Не так-то, наверное, все просто. Во всяком случае, я все реже копался в каталоге в поисках далеких стран, отважных исследователей и увлекательных путешествий, натыкаясь при этом на фотографии или гравюры с гологрудыми дикими лесными девами, однако по-прежнему ходил туда, выдвигал ящички и, послюнявив палец, листал карточки; и вскоре до меня постепенно дошло, что совсем рядом существует мир, еще более далекий и загадочный, чем лагуны дальневосточных морей.

Тем временем книжный ковчег благополучно достиг августа и почти каждый день оказывался в плену мертвого штиля: после обеда поток посетителей иссякал, фройляйн Штарк удалялась на кухню, команда погружалась в сон. Вот и славно! Я знал, как заказывают книги, и карточки каталога, которые с каждым днем становились для меня все понятней, сами указывали мне верный след. В задней части каталожного зала хранились подшивки старых журналов, и мне доставляло неописуемое удовольствие карабкаться по высоким лесенкам и снимать с полок тяжелые папки. Мне хотелось побольше узнать о военном времени и особенно меня интересовало, откуда взялась эта фамилия, которую никто не любил. Мама сбросила ее, как змея кожу, дядюшка спрятал ее под сутаной, фройляйн Штарк и подавно относилась к ней, как к своего рода проклятию: «ваш племянник — маленький Кац, поэтому за ним нужен глаз да глаз».

Однажды, когда я во время послеобеденного штиля, стоя на высокой лестнице, ставил на место один из таких пудовых томов, подо мной вдруг выросла тень: дядюшка. В руках он держал книгу. Не глядя на меня, он произнес, словно прочитал эту фразу в книге:

— Ты ищешь что-то определенное, nepos?

Он «прочитал» еще пару фраз, потом положил между страниц желтую полоску бумаги, сунул книгу под мышку и удалился, раздувая паруса своей сутаны. Знал ли он, что я ищу?

Ассистенты библиотекаря, выдававшие мне книги, носили очки с круглыми толстыми стеклами, серые нарукавники и кожаные нашивки в форме сердца на заднице. Каждый из них сидел перед черной пишущей машинкой «Ремингтон» и двумя желтыми от никотина пальцами, напоминающими когти хищной птицы, печатал каталожные карточки, год за годом, карточку за карточкой, ибо каждый ассистент библиотекаря, как и сам дядюшка, заступив на свой пост, обычно вводил собственную систему, постепенно вытесняющую систему предшественника, и нелепость всего этого заключалась в том, что еще ни одна система не успела охватить все содержимое библиотеки или хотя бы часть целого; напротив, чем дольше существовала библиотека, тем сложнее становились системы, а книги многочисленнее, и в итоге это немыслимо разветвленное книжное древо с каждым годом пускало все новые ростки битком набитых шкафов и стеллажей и пышно разрасталось во всех направлениях: вверх, до потолка барочного зала, под самую крышу, вниз, в недра подвала — книги, книги, книги, десятки, сотни тысяч названий, которые уже никому не под силу охватить, каталогизировать, отчего, наверное, какой-то предшественник дядюшки — один из этих аскетов с длинными шеями стервятников, висевших в столовой, — и приколол канцелярской кнопкой под часами на стене сентенцию Блаженного Августина, разумеется, на латыни: «Да именуешься ты в последний час свой если не победителем, то хотя бы борцом».