Книга воздуха и теней - Майкл Грубер

Приходилось ли вам, к вашему несчастью, оказываться в самолете или поезде рядом с парой идиотов, рассказывающих анекдоты? Какое желание у вас возникало — от скуки перерезать себе горло, правильно? Или убить их. Рискуя повториться, скажу: это чертовски трудно — изложить связную законченную историю. Один клиент как-то говорил мне, что писать книгу нужно так: сначала вспомнить все, что когда-либо случалась с героем, а потом выбросить куски, не имеющие отношения к делу. Конечно же, он шутил. Однако я, похоже, занимаюсь сейчас чем-то подобным.

Возможно, я слишком скромничаю: профессия юриста предполагает определенную долю творчества. Нам приходится много писать; правда, почти все наши бумаги интересны лишь коллегам юристам. Кроме того, нужно уметь изложить суть дела, подготовить сцену, распределить факты и предположения. Молодой Чарльз Диккенс начинал в качестве судебного репортера, и исследователи полагают, что именно этот опыт сформировал присущую его произведениям атмосферу человеческих драм. Кроме того, почти все романы Диккенса повествуют о преступлениях, совершаемых, главным образом, в среде служащих. Так утверждает Микки Хаас, а он знает, что говорит, поскольку преподает английскую литературу в Колумбийском университете.

Что еще вам следует знать о Микки? Ну, самое главное вы уже знаете, поскольку только люди вполне определенного типа, будучи взрослыми, позволяют называть себя мальчишеским уменьшительным именем. (Я не думаю, что «Джейк» — уменьшительное того же рода.) Микки, конечно, мой старинный друг, но он человек несерьезный. Возможно, будь он серьезнее, он бы лучше понял, что представляет собой маленький профессор, и ничего не произошло бы. Но все вышло иначе, и в итоге я оказался в доме Микки, точнее — в его хижине на берегу озера Генри, в глубине парка Адирондак, где в данный момент и нахожусь… или скрываюсь, хотя мне претит столь драматический термин. Пребываю в уединении, скажем так. В вооруженном уединении.

Я знаю Микки (или Мелвилла С. Хааса, как обозначено на корешках его многочисленных книг) с юности. С того времени, когда мы оба были студентами-второкурсниками Колумбийского университета и я откликнулся на его объявление: он искал человека для совместного проживания в квартире четырехэтажного дома без лифта на пересечении Сто тринадцатой улицы и Амстердам-авеню. Очень характерно для Микки то, что объявление было выставлено в окне китайской прачечной на Амстердам-авеню, а не в студенческом клубе или университетском офисе. Позже он объяснил мне, что хотел найти сожителя среди тех, кто носит хорошо выстиранные и отглаженные рубашки. Достаточно странно то, что я как раз к их числу не относился. У меня была единственная приличная белая рубашка (ее оставил, за ненадобностью, мой отец), и я пришел в эту маленькую прачечную, чтобы ее там отгладили перед собеседованием для устройства на работу.

В то время я только что сбежал из дома и снимал грязную комнату. Мне было восемнадцать, денег едва хватало, а жилье обходилось в пятнадцать баксов в день, с общей кухней и ванной в коридоре. На кухне и в ванной воняло — по-разному, но одинаково противно, — и вонь распространялась по жилым комнатам. Из-за всего этого я впал в некоторое отчаяние, а квартира Микки была очень приятной, с двумя спальнями и видом на кафедральный собор. Она казалась темноватой — так часто выглядят городские квартиры с длинными коридорами, — но довольно чистой, и Микки производил впечатление славного парня. Я и раньше видел его на территории университета: парень заметный, крупный, почти как я, рыжеволосый, с пухлыми губами, нависающими бровями и выпуклыми глазами кого-нибудь из Габсбургов. Он носил твидовые пиджаки и фланелевые штаны, а в холодную погоду — самую настоящую военно-морскую шинель из верблюжьей шерсти. Говорил Микки с явным, очаровательно спотыкающимся акцентом англофила, какой можно услышать из уст знаменитых колумбийских профессоров английской литературы, имевших несчастье родиться в США.

Несмотря на склонность к эффектам, Микки был, подобно большинству нью-йоркских интеллектуалов и в отличие от меня, типичным провинциалом. Он родился… нет, даже под страхом смерти мне не вспомнить названия этого места. Не Пеория, но что-то вроде. Кеноша. Аштабьюла. Молайн, может быть? Один из индустриальных городов Среднего Запада и среднего размера. Так или иначе, но Микки сообщил мне при первой нашей встрече, что являлся «отпрыском маленькой бизнес-империи», занимающейся изготовлением промышленных заглушек. Помню, я спросил его, что это такое, а он рассмеялся и сказал, что, мол, понятия не имеет, но всегда представлял себе эти штуковины в виде гигантской «молнии» на штанах размером с товарный поезд.

Собственно, деньги сделал прапрадедушка Микки, а отец и дяди просто заседали в совете, играли в гольф и были столпами общества. Похоже, в стране тысячи таких семей — наследники состояний, сколоченных до наступления эры налогов и глобализации. Они поддерживают фамильный капитал осторожными инвестициями и отказываются от расточительного образа жизни.

Потом разговор неизбежно перешел на меня. Вдохновленный искренностью Микки и ощущением, что он ждет от нового соседа какой-то городской экзотики, я рассказал ему о своем почтенном предке Исааке Мишкине. Федеральным следователям и представителям организованной преступности отсюда и до Вегаса он был известен как Иззи Бухгалтер, или Иззи Цифра, а широкой публике — как дипломированный бухгалтер высшей квалификации.

— Вот не знал, что бывают евреи-гангстеры, — выдал Микки стандартную в таких случаях фразу.

Тогда я сообщил ему про «Корпорацию убийств» Луи Лепке, Кида Рилса и Меира Лански. Последний из троих стал инструктором и покровителем моего папы.

Такое случилось со мной впервые — я изложил семейную историю едва знакомому человеку, тем самым покончив с чувством своеобразного стыда, терзавшего меня в школьные годы. Почему я открылся Микки? Потому что отчетливо ощутил: он понятия не имеет, что стоит за подобными вещами. Проще говоря, он воспринял мой рассказ так же, как если бы я родился в цирке или в цыганском таборе. Но, конечно, все это значило гораздо больше.

— Выходит, ты еврей?

Естественный вопрос со стороны Микки. Уверен, он удивился, когда я ответил, что нет, на самом деле я не еврей.

Я слышу звук лодочного мотора на озере — далекое гудение. Середина ночи. Никто не рыбачит ночью. Или рыбачит? Я не знаю, я не рыбак. Возможно, здесь водится рыба, которая клюет в темноте, как москиты; или бывает ночная рыбалка, раз есть зимняя — малопривлекательный вид спорта, широко практикуемый фанатами-мазохистами.

Или это они.

Вот — снова. Я отошел от письменного стола, сжимая оружие и прислушиваясь, но ничего не услышал. Может, в одной из хижин включили какой-то мотор? Хижин тут несколько дюжин. Они разбросаны далеко друг от друга и, по-видимому, пусты сейчас, в промежутке между летом и лыжным сезоном. А звук по воде распространяется поразительно далеко, особенно в такую тихую ночь. Я взял с собой фонарик и был настолько глуп, что включил его, превратившись в отличную мишень для любого, кто таится в темноте за окном.

Пусть они и не хотят просто застрелить меня, о нет; но нельзя же так облегчать им задачу. Небо сплошь затянули тучи, и, прежде чем до меня дошла нелепость собственного поведения, я с испугом увидел, как мрак над озером поглощает тонкий фонарный луч. Я почувствовал тоску и уныние, глядя на его слабый свет, теряющийся в непроглядной тьме. Может быть, тут чувствуешь нечто вроде «memento mori»? Или это лишнее напоминание о чрезвычайных обстоятельствах моего уединения.