Лишние дети - Маша Трауб

– Если дети отравятся, вы будете нести ответственность! – возмущалась Елена Ивановна.

– Конечно! – радостно соглашалась Светкина бабушка, отрезая нам по куску добавки.

Света могла опаздывать, есть или не есть, гулять или не гулять, потому что за ее спиной незримо и зримо находилась бабушка. А если бабушкиной силы не хватало, то на горизонте всегда маячил папа-начальник. Дура-Светка, залюбленная, закормленная, наряженная, не понимала, какое счастье ей выпало – она живет под такой защитой, какую ни одна воспитательница не сломит. За Светкиной спиной – армия, имя которой семья. А за нашими спинами никто не стоял. Работающие с утра до ночи мамы в расчет не принимались. Папы, столь редко приходящие за детьми, что даже не знали, как выглядит шкафчик ребенка, считались скорее балластом, а не защитой. Уже тогда я заметила, что у всех взрослых присутствует чувство вины. Они выросли, но вели себя не так, как положено взрослым. Они чувствовали страх. Моя мама точно боялась заходить в группу, а когда разговаривала с Еленой Ивановной, у нее даже голос начинал дрожать. Взрослые в чем-то оставались детьми – запуганными, послушными, одинаковыми, а мы рано взрослели и хотели свободы, справедливости, доброты, любви. И, главное, защиты. Со стороны взрослого человека – мамы или папы, бабушки или дедушки, не важно. Кого-то, кто смог бы, как Светкина бабушка, заслонить собой любимую внучку и наплевать на все порядки и правила. Лишь бы Светочка не плакала. Лишь бы ей было хорошо. Я же мечтала совсем о простом: чтобы между мной и Еленой Ивановной однажды встала моя мама и запретила бы воспитательнице надо мной издеваться, орать, отвешивать подзатыльники. Я не понимала, почему моя мама так перед ней заискивает. Да, мама рассказывала мне, что зависит от начальника, иначе лишится работы. Но Елена Ивановна – не мамин начальник. Почему мама ни разу за меня не заступилась? И почему Светкина бабушка всегда вставала на сторону внучки в любой ситуации, а Елену Ивановну считала дурой? «Еленочка Ивановна, ну вы вроде не дура, а так себя ведете!» – открыто говорила Светкина бабушка, и становилось понятно, что воспитательницу она ни во что не ставит и считает именно дурой. Наша Елена Ивановна, чувствуя силу, отпор и власть, отступала, сдавала позиции.

Про рыбок и отца я временно думать перестала, но мысли о том, что воспитательница «ворует», не давали мне покоя.

– А если Елена Ивановна не заберет лишнюю запеканку, куда она денется? – не выдержав, спросила я Стасика. Он в этот момент сосредоточенно чистил сосиску. Он не мог ее съесть с «кожей», поэтому аккуратно снимал верхний слой. Я забирала у него очистки и с удовольствием жевала – свою порцию обеда или ужина я глотала, не глядя и не жуя. Мы давно так делали – я доедала за Стасиком, потому что не могла наесться, а Елена Ивановна не ругала моего друга за «издевательство над едой» и не обещала «засунуть сосиску в одно место». Стасик отдавал мне и свой кусок хлеба, который я съедала вместе с сосисочной кожурой. Очень вкусно, кстати.

– Кто-нибудь заберет все равно, – ответил Стасик, не отрываясь от чистки сосиски, – все воруют. Кто как может.

– Откуда ты знаешь?

– Не знаю. Просто вижу.

Я стала замечать, что нянечка тетя Катя забирает несколько рулонов туалетной бумаги, воспитательница другой группы берет домой детские лопатки, совки и другие игрушки, которые подолгу валялись в песочнице. А однажды Елена Ивановна забрала домой постельное белье. «Настя Гришина выбыла», – объявила она. А вместе с Настей Гришиной выбыло и белье, полотенце и забытые ею почти новые сандалии. Выбыли они к воспитательнице.

«Выбыла» или «выбыл» – страшное слово, как проклятие. Когда Елена Ивановна объявляла, что кто-то «выбыл», мы замолкали. Из нашего сада, как известно, обычно «выбывали» или в больницу, или в сад для дебилов. Еще имелась пятидневка, что приравнивалось к «больным». Игорь Левашов ушел на пятидневку, и с ним все боялись даже здороваться, не то что играть. Хотя он по привычке иногда приходил на нашу веранду. Но мы не знали, как теперь с ним общаться и можно ли вообще? Мы шарахались от него, хотя еще несколько дней назад с удовольствием с ним играли. Елена Ивановна, увидев Игоря на нашей веранде, его прогнала.

– Тебе сюда больше нельзя, – строго сказала она, и Игорь пошел на свою веранду, для пятидневки, которая находилась на самых задах садика.

Все знали: если переводят на пятидневку или в другой сад, – значит, ты сделал что-то плохое. Поэтому тебя наказывают. Или заболел так сильно, что всё. Именно «всё», без шанса на выздоровление и возвращение в коллектив. Если Елена Ивановна сообщала, что кого-то из детей положили в больницу, мы понимали, что больше этого ребенка не увидим. Я твердо усвоила – из больниц дети не возвращаются. Взрослые – да, а дети там пропадают. Никто из тех детей, кто был в нашей группе, а потом «выбыл» в больницу, назад не вернулся. Как, впрочем, и с пятидневки. Я оказалась первой. Единственной и, наверное, последней.

В нашем садике была группа пятидневки. Дети, которых сдавали в сад на всю неделю, отдельно гуляли, отдельно ели, не участвовали в общих праздниках. В их распоряжении имелось отдельное здание и своя территория. Мы могли с ними столкнуться только рано утром в понедельник, когда их приводили в сад, и поздно вечером в пятницу, когда их забирали. Но даже если мы случайно встречались на выходных, на детской площадке около дома, в магазине или в поликлинике, то боялись с ними разговаривать. Не знаю почему. Но боялись сильно.

Я увидела Игоря Левашова на детской площадке около нашего дома. Я не любила эту площадку, но там стояла старая карусель, единственная в округе. И однажды в субботу утром, когда мама отправила меня гулять во двор, я увидела на карусели Игоря. Он катался один.

– Привет, – сказал Игорь и остановил карусель, чтобы я могла залезть. Но я отвернулась и пошла качаться на качелях, настолько тугих, что даже раскачаться нормально не представлялось возможным. Игорь продолжал кружиться на карусели один. Я знала, что он хороший, никогда меня не дразнил, но именно в тот момент я испугалась – не хотела играть с изгоем, решила держаться от него подальше. На всякий случай. Я и предположить в тот момент не могла, что скоро окажусь в шкуре Игоря.

– Ты завтра идешь на пятидневку, – сообщила мне мама в воскресенье вечером. – Слава богу, тебя взяли.

Я так опешила, что ничего не могла сказать.

– Собери свои вещи. Колготки, платья, трусы, майки. Все сложи в сумку, – велела мама.

И я послушно пошла исполнять поручение. Складывала в сумку вещи.

– Я заберу тебя в пятницу вечером. Надеюсь, ты будешь себя хорошо вести.

– Почему на пятидневку? – спросила я, набравшись смелости.

– Меня отправляют в командировку, – ответила мама.

Я оторвалась от сборов. Мама улыбалась. И явно радовалась предстоящей поездке.

– Мамочка, пожалуйста, не отправляй меня на пятидневку! Пожалуйста! Я все-все буду делать. Вести себя хорошо. Обещаю. Только не надо пятидневку! – Я не заметила, как начала кричать и плакать, судорожно хватаясь за подол маминого халата.