Сто шесть ступенек в никуда - Барбара Вайн

— Полиция обо всем позаботится, — сказал Эсмонд. — Оставьте это им.

Я уже говорила, что в следующий раз увидела Белл через два года. Эльза рассказывала, что у Белл не осталось родственников, которые могли бы ее приютить. Родители умерли. Профессии у нее не было, и она ничего не умела делать; с девятнадцати лет она делила с Сайласом его бедность и жилье, которое ему удавалось снять, — коттедж, а скорее, лачугу в поместье на Шотландском нагорье, комнату на юге Лондона, чердак каретного сарая в Лейтонстоуне и, наконец, коттедж, принадлежавший семье Тиннессе. Унаследовав дом отца Сайласа, Белл уехала из Торнхема и сначала поселилась в этом доме, а потом продала его и стала жить на скудный доход от вырученной суммы. Ее орбита больше не пересекалась с орбитами Эсмонда и Фелисити, а также их спутников, Эльзы и Паулы, и она надолго затерялась среди галактик, образованных молодежью Лондона в конце 1960-х.

Пока я жду телефонного звонка, мне начинает казаться, что позвонить может сама Белл. Вот раздастся звонок, я услышу в трубке голос, но не Фелисити, который с нетерпением жду, а Белл, что станет гораздо более ценным подарком. В минуты нервного напряжения я всегда разговариваю сама с собой — естественно, если рядом никого нет. Интересно, все люди так делают? Вы тоже?

— Ты с ума сошла? — громко говорю я. — Это безумие — так волноваться и так ждать. Чего ты хочешь, что тебе нужно после стольких лет, когда ты уже все пережила и все знаешь? С ума сошла?

На этом все дело и заканчивается. Безумие — не тот предмет, о котором в нашей семье можно рассуждать легко и беззаботно: помимо всего прочего, мы наследуем и безумие, шизоидные галлюцинации, связанные с нашей болезнью. Я больше не развиваю эту мысль, а когда раздается звонок — поздно вечером, слишком поздно для телефонных звонков, слишком поздно для Фелисити, — неожиданно чувствую облегчение.

Приверженцы теории Юнга считают, что из всех персонажей, которые являются нам во сне, безошибочно идентифицировать можно только одного — самого себя. Когда я впервые прочла об этом, моей первой реакцией стало яростное отрицание — разве я не видела во сне Белл? И Козетту, и даже — один или два раза — Марка? Но потом поняла, что на самом деле это не они, а отдельные фрагменты, отображавшие определенные стороны личности этих людей, зачастую искаженные, превратившиеся в неизвестных персонажей, полузабытых друзей или даже животных. Удивляться не стоит, особенно если учесть, как мало мы знаем о наших близких, однако воспринимать все это желательно как предупреждение: не следует торопиться с предположениями относительно характера других людей или хвастаться знанием человеческой души.

Так что прошлой ночью мне снилась не Фелисити, а кто-то другой, выглядевший и разговаривавший, как Фелисити, причем снилась не очень долго; она привела меня в серый сад на Аркэнджел-плейс, повернула ко мне изменившееся лицо, принадлежавшее человеку, имени которого я не могла назвать, но который имел какое-то отношение к тем временам, причем мне было трудно понять, кому принадлежало это лицо, мужчине или женщине. Прежде чем спуститься в сад, мы вместе были в «Доме с лестницей», и Фелисисти взяла со стола Козетты листы с отпечатанными вопросами викторины, одни нетронутые, другие наполовину заполненные. Фелисити произнесла фразу, которая никогда не звучала наяву — иначе я бы ее запомнила: «Та женщина полная дура. Она сказала, что хорея Хантингтона — географическое название. Наверное, думает, что островки Лангерганса[28]находятся поблизости от ее берегов».

Теория снов Фрейда стала предметом насмешек. Однако никто не оспаривает разумности предложения, что при попытке понять сны необходимо записывать их сразу же, как проснешься, и держать для этой цели карандаш и бумагу у изголовья кровати. Во сне замечание Фелисити не причинило мне такой боли, как если бы это случилось наяву, а сама Фелисити была из плоти и крови. Там, во сне, я просто удивилась и, проснувшись, поспешила все записать. Потом вспомнила остальные события сна. Мы с Фелисити вышли из дома в серый сад с более высокими и пышными, чем я помню, растениями и цветами, которые тоже были не желтыми или белыми, а серебристо-серыми. Мы смотрели на тыльную сторону дома, высокого пятиэтажного дома с цокольным этажом, превратившегося во сне в настоящую башню, остроконечная вершина которой терялась в темном лондонском небе.

Но окна остались теми же. Широкие проемы, по одному на каждый из четырех средних этажей, пары остекленных дверей, выходящих на узкие балконы с низкими оштукатуренными ограждениями. На цокольном и верхнем этажах просто узкие длинные окна. Из комнаты, которая была когда-то моей, на балкон четвертого этажа вышел человек, но не Марк, не Белл и не Козетта. Там, опасно перегнувшись через ограждение, застыла детская фигурка; этого ребенка я видела впервые — в отличие от Фелисити или обладательницы повернутого ко мне изменившегося лица. Она узнала своего ребенка и стала кричать, предупреждая об опасности, умоляя вернуться в дом:

— Вернись, вернись, ты упадешь!

Теперь я читаю свой рассказ о сне и замечание Фелисити, которое уже не кажется мне таким блестящим и остроумным. На листе бумаги также записан телефонный номер, который она мне продиктовала, позвонив утром и бодро поздоровавшись своим обычным: «Эй, привет!»

Я спросила ее о том, о чем не решалась спросить вчера. (Скольких радостей лишает нас трусость!) Зачем ей звонила Белл?

— О, Элизабет, мне казалось, ты знаешь. Разве я не говорила? Она хотела узнать твой телефон.

Действительно, радость. Я тут же выругала себя за нахлынувшее ощущение счастья. Пора бы поумнеть, кое-чему научиться за все эти годы, после множества друзей, замужества и прочих привязанностей.

— Разве ты не дала ей мой номер? — Не успев произнести эти слова, я поняла, что Фелисити просто не могла его знать. Мы очень давно не общались, хотя, к чести Фелисити, следует признать, что этого совсем не чувствуется, что она — женщина, способная свести с ума, — всегда рада возродить старую дружбу, словно и не было многолетнего перерыва. — Нет, конечно, у тебя его нет. В телефонном справочнике я под фамилией мужа. А издатели никому не сообщают мой телефон.

— Я их и не спрашивала. Честно говоря, подумала, что меньше всего тебе хотелось бы общаться именно с Белл. После всего, что случилось.

Теперь, когда прошло несколько часов, я понимаю: она думает, что я была влюблена в Марка. Наверное, остальные считали точно так же. То есть думали, что моя печаль и необщительность вызваны именно этим. Я задумчиво смотрю на телефонный номер, который начинается с цифр «шесть-два-четыре», номер из Мейда, но ничего не предпринимаю, только смотрю. Странно, но в данный момент мне совсем не хочется его набирать, не хочется говорить с Белл. Я так рада узнать, что ей нужен мой номер и это единственная цель ее звонка Фелисити, что не чувствую желания делать следующий шаг — пока. Сидя здесь, в своем кабинете, перед пишущей машинкой, я испытываю те же ощущения, в которые изредка окуналась в «Доме с лестницей», когда курила сигареты, которые Белл передавала мне, двигая по подоконнику: умиротворение, покой и уверенность, что завтра не наступит никогда, а если и наступит, то это не важно, а важно лишь вечное, приятное, безмятежное сегодня.