Сто шесть ступенек в никуда - Барбара Вайн

Козетта не собиралась одна жить в «Доме с лестницей». Она хотела пригласить к себе Тетушку и дочь Дон Касл Диану.

Я еще не упоминала Тетушку, но не потому, что она играла незначительную роль в жизни Козетты, а потому, что о ней трудно сказать что-либо определенное. Она была никем — маленькая старушка, у которой, казалось, нет ни характера, ни собственного мнения, почти нет вкусов и которая ни к чему не испытывает неприязни, но и ни от чего не получает удовольствия. Ее имени я до сих пор не знаю. Козетта всегда называла ее Тетушкой, хотя, как мне кажется, старушка приходилась ей не родной, а двоюродной теткой. Мы — я имею в виду толпу молодежи — должны были называть ее миссис Миллер, но никто этого не делал, и для нас она тоже стала Тетушкой. Для нее мы все были «дорогушами», поскольку имена не держались у нее в памяти, даже имя Козетты.

За два или три года до этого Тетушка жила в убогой комнатушке на окраине Лондона. Если не ошибаюсь, где-то в Кенсал-Райз. Ее донимал хозяин, который хотел освободить дом, чтобы его можно было продать, и лишал покоя джаз-оркестр из четырех человек, занимавший верхний этаж. Козетта всегда присматривала за ней, выплачивала нечто вроде пособия, покупала для нее продукты, водила на прогулки. Вместе с Дугласом они спасли Тетушку, купив ей крошечную однокомнатную квартиру неподалеку от них, в Голдерс-Грин. Из этой квартиры Козетта перевезла старушку в Ноттинг-Хилл.

Причину она не объяснила. Казалось, Тетушка и так ни на что не жаловалась, хотя судить об ее чувствах всегда было затруднительно, и если Козетта ездила из Голдерс-Грин в Кенсал-Райз, чтобы присматривать за ней, то она сама ничуть не реже проделывала этот путь в противоположном направлении. Возможно, Козетта просто сделала доброе дело. Доброте Козетты удивляться не стоило — она проявлялась так часто, что ее уже не замечали, — однако я пришла к выводу, что в данном случае мотив был другим. Очевидно, роль, предназначавшаяся Тетушке в «Доме с лестницей», была очень важна для Козетты, пытавшейся вернуть юность.

Присутствие Тетушки никак не влияло на мою жизнь. Другое дело — Диана Касл. Боюсь, тот факт, что ее пригласили жить в доме, выделив собственную спальню, вызвал у меня лишь ревность и негодование. Вы должны понять, что к тому времени я, сама того не сознавая, заменила мать Козеттой — причем не после смерти матери, а задолго до этого. Разумеется, я понимала, что присутствие Дианы не исключает моего присутствия: мне всегда рады, для меня всегда найдется место, и Козетта считает само собой разумеющимся — и я тоже должна так считать, — что ее дом станет моим домом, как только я пожелаю.

Я немного обиделась. Окончив университет, путешествовала по Европе, встречаясь с такими же кочевниками и размышляя о книгах, которые собиралась написать. Первая из них появилась в доме Козетты, но не тогда, а гораздо позже. Вернувшись, я поступила в одногодичную педагогическую аспирантуру, чем впоследствии была очень довольна, хотя сделала это из-за обиды, которую, по моему мнению, мне нанесла Козетта.

«Дом с лестницей» я видела один или два раза и относилась к нему так, как мог бы относиться, скажем, мой отец или миссис Морис Бейли. Большой, старый, грязный и холодный дом с неудобным расположением комнат — кухня на цокольном этаже, все лучшие спальни и гостиные на самом верху — словно специально спроектированный для создания максимального неудобства, с крутой лестницей и опасными окнами. Второй раз я приезжала туда после переезда Козетты, недели через три, но мебель еще стояла там, где ее бросили грузчики; ящики с книгами, фарфором и стеклом оставались не распакованными, на окнах не было занавесок, телефон не работал.

Но когда я попала туда в третий раз, все уже изменилось. Я уезжала, а Козетта была занята, хотя это не очень подходящее слово для такого мягкого, пассивного и праздного человека. За нее все делали другие: Перпетуа, которая по-прежнему приходила к ней, ежедневно совершая путешествие на 28-м автобусе, садовник и мастер на все руки Джимми, бригада рабочих, укладывавших ковры и вешавших занавески. Комнаты не перекрашивали — от этого Козетта отказалась, — но немного выцветшие и обшарпанные стены оказались как нельзя кстати, не позволяя дому выглядеть так, будто он сошел с обложки журнала «Хоумс энд гарденс», хотя жилищу Козетты эта опасность в любом случае не грозила. Как бы то ни было, на окнах висели занавеси из плотного шелка и бархата, римские шторы, австрийские шторы, а также китайские занавеси из бус, с пасторальными сценами, которые при движении сверкали всеми цветами радуги, а в неподвижном состоянии выглядели по-восточному невозмутимыми. Думаю, Козетта сознательно отказалась от таких тонов, как бежевый, желтовато-коричневый и серый. Дом сверкал яркими красками: синим, алым и пурпурным, а также изумрудно-зеленым и ослепительно-белым. Из гардероба самой Козетты исчезли сшитые на заказ костюмы и хлопковые балахоны, расцветкой напоминавшие скатерть. В тот день, когда я пришла, открыв дверь ключом, который она мне прислала, поднялась по лестнице, теперь устланной кроваво-красной дорожкой, и увидела ее сидящей за письменным столом, на ней было платье из желтого шелка, с ярким узором из белых маргариток, алых роз и зеленых листьев папоротника. И эта перемена оказалась не единственной.

Козетта протянула руки; я, ни слова не говоря, подошла к ней, и мы обнялись. Присланный по почте ключ тронул меня почти до слез — он символизировал доверие. Обняв Козетту, впитывая ее тепло, ее запах, я почувствовала под скользким шелком необычную стройность ее тела.

— Я сидела на диете.

— Вижу, — сказала я.

— Врач рекомендовал сбросить вес из-за повышенного кровяного давления.

Она застенчиво покосилась на меня, стараясь не смотреть в глаза. У меня возникло странное ощущение, что это, конечно, правда, но не вся. Истинная причина стройности крылась в другом.

— Ты что-то сделала с волосами.

Козетта поднесла руку к темно-рыжим локонам.

— Первым делом их красят в естественный цвет, а потом при каждой стрижке, — доверительно сообщила она, — делают чуть-чуть светлее, и в конечном итоге ты превращаешься почти в блондинку. Все седые волосы теряются на общем фоне и становятся не видны.

— Ага, понятно, — сказала я.

Неужели это ее естественный цвет? И вообще, разве у волос бывает такой цвет?

— Парикмахер говорит, что с такой прической я помолодела на десять лет.

Я не собиралась спорить, хотя сама этого не заметила. От неестественного медного оттенка лицо Козетты выглядело усталым, каким никогда не было в обрамлении седых волос, а сама прическа — что хуже всего — больше напоминала парик. Я благородно заявила, что она прекрасно выглядит, и так ей очень идет, чем, похоже, обрадовала ее. Козетта предложила подняться наверх, посмотреть «мою» комнату, и мне даже показалось, что она с вновь обретенной легкостью вскочит со стула. Но движения Козетты были такими же медленными, словно ей никогда никуда не нужно спешить.

Мы поднялись по лестнице, по пути заглядывая в другие комнаты. Тетушка была в саду, сидела в шезлонге и, вероятно, спала, и мы зашли в ее спальню этажом выше — большое помещение, заполненное обычными для старой дамы вещами: радиоприемник сороковых годов в полированном деревянном корпусе, рисунки на папиросной бумаге и коллаж из почтовых открыток в технике сепии, салфетки на спинках двух кресел. С люстры свисала липкая бумага от мух. Я выглянула в окно, которое хоть и выходило во двор, но представляло собой одну из стеклянных дверей, ведущих на некое подобие балкона. Голова Тетушки среди серой листвы напоминала белую хризантему. Старушка сидела, сложив руки на груди, подняв и вытянув ноги. Наверное, я бы очень удивилась, будь она чем-то занята — например, шитьем. Но Тетушка ничего не делала, просто существовала, нежась в ласковых лучах осеннего солнца, окруженная со всех сторон серыми листьями. Позже я узнала, что дерево дымчатого цвета, отбрасывающее пятнистую тень, называется эвкалиптом, но тогда я этого не знала — как и названий других растений в этом бледном, призрачном саду.