Одиннадцать видов одиночества - Ричард Йейтс

Когда дверца закрылась, руки Джека обвили Майру, и он густым шепотом проговорил:

— Привет, детка.

Все они были немного пьяны, и даже у Марти поднялось настроение.

— А ну-ка, держитесь! — крикнул он — и заложил крутой вираж вокруг административного корпуса, промчался мимо наряженной елки — и выровнял руль, направляясь по прямой дороге к воротам, набирая скорость. — Держитесь-ка крепче!

Лицо Ирены покачивалось над спинкой переднего сиденья, она болтала без умолку.

— Майра, дорогая, послушай! Дальше по дороге мы обнаружили восхитительное заведение, что-то вроде придорожного ресторана, только там совсем не дорого. В общем, мы хотим заехать туда вместе с тобой, выпить по стаканчику… Ты как?

— Замечательно, — откликнулась Майра, — отлично.

— Просто, ты понимаешь, мы тебя уже здорово опередили, и вообще, мне хотелось, чтобы ты взглянула на это заведение… Марти, ты только не заводись. — Она хохотнула. — Сказать по правде, если бы за рулем этой машины сидел кто-то другой и если бы этот кто-то выпил столько же, я бы боялась до смерти. Но старина Марти никогда не подведет. Он лучший в мире водитель хоть пьяный, хоть трезвый — плевать.

Но ее никто не слушал. Забывшись в поцелуе, Джек скользнул рукой Майре под пальто, ловко нырнул глубже — под все слои одежды — и стиснул ей грудь.

— Детка, ты больше не злишься? — пробормотал он ей прямо в губы. — Поедем выпьем по маленькой?

Ее руки обвили его широкую спину и сцепились друг с другом где-то в районе позвоночника. Затем она позволила Джеку развернуть себя таким образом, чтобы ему было удобнее тихонько скользнуть рукой по ее бедру.

— Ладно, — шепнула Майра. — Только чур по одной, а потом…

— Хорошо, детка, ладно…

— А потом, дорогой, сразу домой.

В жизни Уолтера Хендерсона был недолгий период (ему было тогда лет девять), когда он полагал, что смерть — это высшее проявление романтики, и многие его друзья считали так же. Они выяснили, что единственный по-настоящему интересный момент в игре «полицейские и воры» — это когда притворяешься, будто тебя застрелили: хватаешься за сердце, роняешь пистолет и валишься на землю, — поэтому на все прочее очень быстро махнули рукой: на утомительные размышления о том, какую сторону выбрать, на слежку и подслушивание — и, отбросив все лишнее, оставили в игре только главное. Для каждого она стала личным делом, возможностью проявить себя — почти искусством. Происходило все обычно так: один из игроков картинно бежал по гребню холма, а в определенном месте его ждала засада — дружно поднимались, прицеливаясь, игрушечные пистолеты, а затем следовал хор щелкающих горловых звуков, как резкий шепот: «Кххх, кххх!» — так мальчишки обычно изображают стрельбу. Тут главный герой останавливался, оборачивался, на миг изящно замирал в агонии, опрокидывался на спину и катился по склону холма, этаким вихрем из рук, ног и сияющей пыли, и в конце концов растягивался плашмя у подножия, изображая искалеченное мертвое тело. Когда же он вставал и отряхивал одежду, остальные обсуждали его движения и позы («Очень хорошо», или «Он слишком зажатый», или «Выглядело неестественно»), а потом приходила очередь другого игрока. В этом и состояла вся игра, но Уолтер Хендерсон ее обожал. Этот мальчик был хрупкого сложения, у него была плохая координация, и эта игра стала единственным своеобразным видом спорта, в котором ему удалось преуспеть. Самозабвенно, как никто, он швырял свое вялое тело с холма и от души наслаждался скудным одобрением, которое удавалось таким образом завоевать. Однако настало время, когда остальным детям игра наскучила — после того как мальчишки постарше над ними посмеялись; Уолтер неохотно обратился к более здоровым увлечениям и вскоре вовсе о ней забыл.

Но однажды майским днем, почти двадцать пять лет спустя, ему вспомнилась эта детская игра. Дело было в офисном здании на Лексингтон-авеню. Он сидел за своим рабочим столом, делая вид, будто трудится, и ожидал увольнения. Повзрослев, он превратился в трезво мыслящего, вдумчивого молодого человека. Одежда его намекала на один из университетов Восточного побережья. Аккуратно подстриженные и причесанные каштановые волосы на макушке начинали редеть. Годы физического благополучия сделали свое дело: он не казался уже таким хилым. Трудности с координацией сохранились, но теперь проявлялись в основном в мелочах: например, он не мог на ходу разобраться одновременно со шляпой, кошельком, билетами в театр и сдачей, ему нужно было непременно остановиться, и жене приходилось его ждать. Или, например, он частенько с силой толкал двери, на которых было написано «На себя». В конторе он, безусловно, казался воплощением здравомыслия и профессионализма. Никто бы и не подумал, что от нервного напряжения у него под рубашкой струится холодный пот или что пальцы его левой руки, опущенной в карман, медленно теребят и рвут коробок спичек, разминая его до влажной картонной кашицы. Он предчувствовал это уже не первую неделю, и вот нынче утром, едва выйдя из лифта, сразу же понял: это случится сегодня. Когда несколько вышестоящих сотрудников сказали: «Доброе утро, Уолт», за их улыбками едва ощутимо мелькнуло сочувствие; а после полудня, выглянув из своей загородки, он случайно поймал взгляд Джорджа Кроуэлла, заведующего отделом: тот в нерешительности застыл на пороге своего кабинета с какими-то бумагами в руках. Кроуэлл поспешно отвернулся, но Уолтер знал, что начальник наблюдал за ним — с тревогой, но и с решимостью. По прошествии нескольких минут он исполнился уверенности, что Кроуэлл его вызовет и объявит об увольнении, — разумеется, боссу это будет нелегко: ведь он всегда гордился тем, что для подчиненных он — свой парень и славный малый. Уолтеру ничего не оставалось, кроме как принять неизбежное и выдержать удар со всем возможным достоинством.

Вот тут-то его и стало преследовать это детское воспоминание, и тогда его осенило — понимание обрушилось на него с такой силой, что он вдавил ноготь большого пальца глубоко в тот самый, припрятанный в кармане спичечный коробок, — его осенило, что в некотором смысле он всю жизнь только и делал, что принимал неизбежное и выдерживал удары со всем возможным достоинством. Не было смысла отрицать, что роль человека, умеющего проигрывать, всегда казалась ему притягательной. В период отрочества он на ней прямо специализировался, упорно терпел поражение в драках с более сильными мальчишками, отчаянно играл в футбол, втайне надеясь героически получить травму, чтобы его на глазах у публики вынесли с поля. («Одного у нашего славного Хендерсона не отнимешь, — заметил однажды со смехом учитель физкультуры в старших классах. — Его хлебом не корми, а дай пострадать».) В колледже ему представилось гораздо больше возможностей для применения своего таланта: можно было заваливать экзамены и проигрывать выборы, — а потом Военно-воздушные силы преподнесли ему настоящий подарок: его с почетом выгнали из летной школы. И даже теперь, похоже, он по-прежнему верен себе. Должности, которые он занимал прежде, были рассчитаны на новичков и связаны с обязанностями, не справиться с которыми сложно. Когда же речь впервые зашла о возможности занять нынешнюю должность, это должно было явиться, по выражению Кроуэлла, «настоящим испытанием».