Одиннадцать видов одиночества - Ричард Йейтс

— И ты все это время молчал? Но, Уолт, почему?

— Ну как сказать, — буркнет он как бы походя, пожимая плечами, — просто я решил, что не стоит тебя расстраивать.

Когда пришло время покинуть библиотеку, он помедлил у главного входа, глубоко втягивая дым от сигареты и сверху вниз глядя на толпы людей и стада машин: было пять часов. Вид, который открывался отсюда, был связан для него с особыми воспоминаниями: именно здесь, весенним вечером пять лет назад, он впервые явился на свидание с ней. «Давай встретимся у входа в библиотеку, на верхних ступенях», — попросила она утром по телефону, но лишь спустя месяцы, уже после женитьбы, ему вдруг подумалось, что место для встречи было выбрано странное. Когда он спросил ее об этом, она рассмеялась: «Ну конечно, место неудобное. В этом вся суть. Мне хотелось, чтобы я картинно стояла наверху, как какая-нибудь принцесса в замке, а ты должен был взобраться по всем этим чудным ступеням, чтобы меня завоевать».

Именно так все и выглядело. В тот день он сбежал из конторы на десять минут раньше и кинулся на Центральный вокзал, чтобы в полумраке подземной уборной умыться и побриться; весь в нетерпении, он долго ждал, пока очень старый, толстый и медлительный вокзальный служащий не передаст его костюм в глажку. Затем, дав служащему на чай куда больше, чем было ему по карману, Уолт ринулся прочь, вдоль по Сорок второй улице, весь в напряжении, не успевая отдышаться, мимо обувных магазинов и молочных баров, просачиваясь сквозь толпы невыносимо медлительных пешеходов, которые и не догадывались, насколько срочное и важное у него дело. Он очень боялся опоздать и отчасти даже боялся, что все это какая-то странная шутка и девушки там не окажется вовсе. Но едва выскочив на Пятую авеню, он сразу разглядел ее вдали, одну, на самой верхней ступеньке библиотеки, — стройную, лучезарную брюнетку в модном черном пальто.

Тогда он замедлил шаг. Улицу он перешел по диагонали, не спеша, а высокую лестницу преодолел с такой атлетической легкостью, что никто и вообразить бы не смог, сколько часов, полных тревоги, сколько дней, полных размышлений о тактике и стратегии, стоило ему это мгновение.

Когда Уолтер был уже практически уверен, что она заметила его приближение, он вновь поднял на нее глаза, и она улыбнулась. Он уже не впервые видел у нее на лице такую улыбку, но впервые мог не сомневаться, что улыбка эта предназначается исключительно для него. И сердце затрепетало у него в груди. Теперь он уже не мог вспомнить, какими словами они поприветствовали друг друга; он помнил только свою уверенность в том, что у них все хорошо, что их история начинается очень удачно, что ее широко распахнутые сияющие глаза видят его именно таким, каким он хотел перед нею предстать. Все, что бы он ни говорил, казалось ей чрезвычайно остроумным, а то, что говорила она, — или сам звук ее голоса, какие бы слова она ни произносила, — вызывало в нем ощущение силы, словно он становился и выше ростом, и шире в плечах — таким, каким отродясь не бывал. Когда они обернулись и стали вместе спускаться по лестнице, он взял ее под руку — так, словно имел на это право, — и теперь при каждом шаге тыльной стороной пальцев ощущал, как колышется ее грудь. А предстоящий вечер, раскинувшийся перед ними в ожидании, казался таким волшебно долгим и волшебно многообещающим.

Теперь же, спускаясь по той же лестнице в одиночестве, он думал о том, что воспоминание об этой единственной в его жизни бесспорной победе очень его укрепляет: ведь тогда он впервые наконец отринул саму мысль о возможности поражения — и победил. Когда он пересек проспект и стал спускаться обратно по Сорок второй улице, идущей немного под уклон, на него нахлынули новые воспоминания: тем вечером они тоже пошли этой дорогой и зашли выпить в гостиницу «Билтмор», и вот теперь ему вспомнилось, как выглядела его спутница, когда сидела подле него в полумраке бара, слегка изогнувшись, пока он помогал ей выбраться из рукавов пальто, и затем откинувшись на спинку стула, отведя назад длинные волосы, поднимая бокал к губам и косясь при этом на Уолтера исподтишка. Вскоре она предложила: «Давай спустимся к реке? Она очень хороша в это время суток». И вот они вышли из гостиницы и направились к реке. И сейчас Уолтер пошел тем же маршрутом: сквозь лязг и звон, царящие на Третьей авеню, в сторону Тюдор-Сити. Теперь, в одиночестве, этот путь показался ему гораздо более долгим, чем тогда. Остановившись у невысоких перил, он стал глядеть на рой гладких блестящих автомобилей на набережной Ист-Ривер-драйв и дальше — на колыхание серой воды. Именно здесь, на этом самом месте, под далекие стоны буксира, которые уносились в темнеющее небо вечернего Квинса, он привлек ее к себе и впервые поцеловал. Теперь же он, совершенно другой человек, отвернулся и направился домой.

Первое, что он почувствовал, едва переступив порог квартиры, — это запах брюссельской капусты. Дети все еще были на кухне, ужинали: об этом свидетельствовал невнятный гомон их голосов, перекрывавший звяканье посуды. Затем послышался и голос жены — усталый, просящий. Когда дверь за Уолтом захлопнулась, он услышал, как жена сказала: «А вот и папа», — и дети сразу закричали: «Папа! Папа!»

Он аккуратно убрал шляпу в стенной шкаф и обернулся в то самое мгновение, когда жена появилась на пороге кухни. Она устало улыбалась, вытирая руки о передник.

— Ну вот, в кои-то веки ты пришел вовремя, — проговорила она. — Вот так радость. А то я боялась, что ты снова засидишься допоздна.

— Нет, — отвечал он. — Как видишь, не пришлось.

Собственный голос показался ему странным и словно чужим, будто он говорил, находясь в эхо-камере.

— Знаешь, Уолт… Вид у тебя усталый. Кажется, ты совсем вымотался.

— Решил прогуляться до дома пешком, вот и устал. Видно, не привык. Как дела?

— Да нормально. — Но она и сама казалась совершенно измотанной.

Когда они вместе вошли на кухню, у Уолта возникло такое ощущение, будто влажная яркость этого помещения обступила его со всех сторон и лишила свободы. Взгляд его скорбно скользил по коробкам с молоком, банкам с майонезом, жестянкам с супом и пакетам с крупой, по персикам, что, дозревая, выстроились в ряд на подоконнике, по фигуркам двоих детей, поражающим своей хрупкостью и нежностью, по этим оживленным лицам, болтающим без умолку, кое-где измазанным картофельным пюре.

В ванной ему стало полегче, и он задержался там дольше, чем требовалось, чтобы умыться перед ужином. Ведь здесь он по крайней мере мог побыть наедине с собой, среди плеска холодной воды. Это целительное одиночество нарушал только голос жены, которая в нетерпении повысила его на старшего ребенка: «Значит, так, Эндрю Хендерсон: ты сегодня останешься без сказки, если не доешь этот крем сейчас же!» Вскоре послышался звук сдвигаемых стульев и звон тарелок: значит, ужин окончен. Мелко зашаркали детские ноги, хлопнула дверь: значит, детей отправили поиграть часок в их комнате, — а потом пора будет мыться — и спать.

Уолтер аккуратно вытер руки. Затем вышел из ванной и направился в гостиную; там присел на диван, взял журнал и стал сосредоточенно читать, дыша глубоко и медленно, чтобы показать, как хорошо он владеет собой. Минуту спустя жена к нему присоединилась — уже без передника, со свежей помадой на губах, с полным кувшином льда.