Суета сует - Наталия Рощина

— Ириш, что ты делаешь?

— Хочу тебя спасти.

— Что? Ты не это хочешь сказать.

— Ты прав — соблазнить.

— Зачем?

— Чтобы ты забыл обо всем. Чтобы я снова увидела твое красивое лицо без этих грустных морщинок, опущенных уголков рта, — Ирина говорила с придыханием, тихо, почти шепотом. Ее пересохшие губы ждали ответа. Она облизывала их кончиком языка, жадно глотая слюну. — Я люблю тебя, Максим. Люблю в тебе все. Ты даже не представляешь, как я жила все эти годы…

— Перестань. Как ты можешь? — он отвел ее руки, преодолевая легкое бессмысленное сопротивление. Неожиданно в его глазах появилась насмешка, губы исказила кривая ухмылка. — Что, срочно нужен половичок возле входной двери?

— Господи, — Ирина отшатнулась и, закрыв лицо руками, отвернулась. Она ждала, что сейчас хлопнет входная дверь. Ее барабанные перепонки не выдержат этого звука и разорвутся. Черт с ними. Зачем ей что-то слышать, если Макс никогда не произнесет того, о чем она мечтает? Ослепнуть бы еще, чтоб больше никогда не видеть этих серых глаз, смотрящих на нее с таким укором. Хотя, даже ослепнув, она будет видеть, как он испепеляет ее презрительным взглядом. Это навсегда останется в ее памяти. Пусть же он уходит скорее, тогда она сможет завыть, закричать на всю комнату. Что же теперь будет? Она поторопилась, какая нелепость! Она слишком поторопилась, переоценила себя, недооценила глубину его боли. Конечно, он не мог поступить иначе. Он оттолкнул ее — чего еще она ждала? Его бросила любимая женщина, единственная любовь, отдушина, ради которой он был готов на все. Он всю жизнь провел рядом с человеком, который дал ясно понять, что больше не нуждается в нем. Конечно, глупо было надеяться, что после такого стресса Максим захочет очутиться в ее, Хмелевской, жарких объятиях. Да ему это и в голову не приходило. Самонадеянная идиотка… Теперь все кончено, он не придет никогда. Он шел к другу, а получил… Очередная победа Милы, о которой она даже не подозревает. Подруга снова оказалась на высоте.

— Ира, — тихий голос Максима раздался совсем близко.

— Что? — она из последних сил сдерживала слезы. Она не заплачет при нем. Пусть же уходит, зачем он медлит…

— У тебя есть коньяк?

— Что? — она медленно повернулась. Смыслов стоял, опершись о входную дверь. Его глаза смотрели куда-то поверх ее головы, словно и не видя ничего. Осунувшееся и постаревшее лицо застыло, как маска, не выражающая никаких чувств.

— Просто если я выпью, то будет стопроцентный повод остаться до утра. Я за рулем, — его губы едва шевелились, существуя словно отдельно от застывшего лица.

— Не нужно. — Ирина осторожно взяла его за плечи, отвела от двери и, открыв ее, повернулась в черноту лестничной площадки. Она смотрела на едва освещенные пролеты, ступеньки, представляя, как через мгновение непослушные ноги Смыслова будут спускаться по ним. — Так не нужно, Макс. Ты извини меня. Я не знаю, что на меня нашло. Я не должна была…

— Я не должен был приходить, ты — говорить правду. Глупо, да?

— У меня нет для тебя успокаивающих слов, — Ирина была готова вытолкнуть его за дверь, едва сдерживаясь, чтобы не сделать этого. Она понимала, что еще немного, и она разрыдается у него на глазах. Только не это. Слезы женщины вызывают у мужчины или раздражение, или жалость. Ей не было нужно ни то, ни другое. — Уходи.

— Хорошо. Извини, Ириш, все так паршиво, хуже некуда, Смыслов шагнул в темноту подъезда, бесшумно ступая по ступеням. Хмелевская медленно закрыла дверь, и все погрузилось в темноту.

Оказавшись на темной лестнице, Максим почувствовал себя до того плохо, хоть в петлю лезь. Было паршиво, а теперь и вовсе жить не хотелось. Смыслов впервые ощутил состояние раздвоенности: есть плохо управляемое тело, отказывающаяся мыслить пустая голова, а он сам, словно со стороны, скорее откуда-то свысока, наблюдает за этой деградацией, пытаясь понять, чем все закончится. Максим дошел до окна, достал сигарету и закурил. Привыкшие к темноте глаза уже четко видели обшарпанный подоконник, железную банку из-под кофе с окурками, источавшую неприятный, резкий запах, грязное, залапанное пальцами стекло с трещиной по диагонали. Пожалуй, даже легкого порыва ветра хватит, чтобы оно со звоном выпало, разбившись на множество ненужных кусочков. «Хорошо бы рухнуло прямо сейчас, пока я не отошел…» — Смыслов не смог бороться с этой мыслью и даже внимательнее присмотрелся к тому, что происходит за окном. Увы, там было тихо, спокойно. Все так же медленно, важно падали хлопья снега. Глядя на блестящий под светом уличного фонаря ковер из снега, ковер, который не согревает, Максим приоткрыл форточку и вздрогнул. Он почувствовал, как на него пахнуло морозным воздухом, внутрь ворвался поток свежести. Воздух обжигал, проникая глубоко, и явственно давая понять, что там, на улице, морозно. Это было бодрящее ощущение, которое дает холодная, безветренная погода. Смыслов всегда любил зиму.

— Как обидно, обидно мне… Любимое время года, — прошептал Максим. — Рождество, Новый год — семейные праздники. Теперь все это не для меня. Их больше нет. Зачем одинокому человеку столько праздников?..

Проглотив комок, неожиданно перекрывший горло, Смыслов глубоко затянулся, выпуская густые клубы дыма, стараясь сделать так, чтобы серый поток противостоял движению воздуха. Тщетные усилия. Каждый раз серый дым превращался в рваные пепельные облака, которые растворялись в темноте лестничной площадки. Смыслов заметил, что вкус табака стал неприятным — оказывается, он уже курил фильтр. Выбросив остатки сигареты в банку, Максим оглянулся, пытаясь увидеть в темноте дверь Ирины: четкие очертания коричневого дерматина с декором в виде узора из маленьких гвоздиков. Сейчас ему хотелось, чтобы эта дверь вдруг открылась. Может быть, не стоило отвечать ей так грубо? Осел, какой же он осел. Обидел женщину. Пусть простит его.

Как все неожиданно обернулось. Он никогда не замечал никаких особенных знаков внимания со стороны Хмелевской. Они настолько давно знали друг друга, что мысль об отношениях иных, кроме дружеских, ему действительно не приходила в голову. К тому же, пока он был женат, он не нуждался ни в ком, кроме Милы. Жаль только, что она никогда не нуждалась в нем настолько же сильно… Да, Ириша здорово сказала насчет половика. Наверное, она всегда посмеивалась над ним. Нет, не могла она так поступать, если сегодня говорила такие слова, все от души. Она бы не называла вещи своими именами, успокаивая его, произнося то, что он хочет слышать. Сколько лет на ее глазах все происходило. Мила и он — объект постоянного внимания. «Странная пара» — как говорили о них в тех немногих журнальных статьях, которые попались Максиму на глаза. «Идеальный брак» — читал он и сам иронично смеялся. Никто не знал правды, а вот Хмелевская знала, тем более что Мила была с ней откровенна.

Конечно, это было слишком явно: его открытость и ее отрешенность. Он всегда знал, что Мила не испытывает к нему сильных чувств. Может быть, раньше, в самом начале была какая-то романтика, ожидание постоянных перемен, познание друг друга. Хотя зачем обманывать себя? У нее уже и тогда не было необходимости в том, чтобы изучить человека, ставшего ее мужем. Она эгоистично позволила ему быть рядом, надеясь, что в благодарность за это он навсегда забудет о себе. И он забыл. Понять это сможет только тот, кто испытывал настоящую любовь. Любовь, которую невозможно объяснить. Мучительное и сладостное чувство, потерять которое означало бы потерять самого себя. Половик у входной двери… Пусть так, он согласен. Максим горько усмехнулся. Он растворился в ней, как она того и хотела. Он стал ее тенью, ее молчаливым помощником, улавливающим ее настроение по звуку ключа, вставляемого в замок. Только вот ключа к холодному сердцу Милы он так и не подобрал. Столько лет он ждал момента, когда все вдруг изменится. Он верил, что рано или поздно Мила опомнится, оценит его чувства, подарит ему ту себя, которую он еще не знал. Нет, она не только не становилась ближе ему, она отдалялась и от их сына. Женские радости проходили мимо нее. И радости, и проблемы. Она жила другими приоритетами. Дом, семья всегда значили для нее так мало. Поддерживать огонь в очаге приходилось ему. Он не в обиде, потому что добровольно все взял на себя, предоставив Миле возможность заниматься тем, что составляло смысл ее существования. Он сказал себе: «Так надо, если ты хочешь быть ее мужем»