Давайте все убьем Констанцию - Рэй Брэдбери

Он замолк. Я поднял глаза.

— Что приводит нас к Раттиган, — сказал я.

Клайд Раслер застыл на месте.

— Вы уверили, что уже годы никто сюда не заходил. Но… она поднималась к вам сегодня, верно? Может, посмотреть на эти снимки? Да или нет?

Древний старец осмотрел свои пыльные ладони и, медленно привстав, приблизил губы к латунной трубе-свистульке в стене, из тех приспособлений на подводных лодках, куда дунешь, услышишь писк и отдаешь приказ.

— Лео? Вина! Два доллара на чай!

В отверстии трубы взвизгнул тоненький голосок:

— Вы ведь не пьете!

— Теперь выпью, Лео. И хот-догов!

Латунное отверстие взвизгнуло и примолкло. Древний старец крякнул и уставился в стену. Миновали долгие, нескончаемые пять минут. Пока мы ждали, я открыл блокнот и списал туда фамилии, нацарапанные на фотографиях. Затем послышался шум: по кухонному лифту поднимались хот-доги и вино. Клайд Раслер выпучил глаза, словно успел забыть про это крохотное устройство. Он бесконечно долго открывал вино пробочником, присланным снизу Лео. Стакан был только один.

— Один, — извинился он. — Сначала вы. Мне не страшно что-нибудь подцепить.

— А у меня ничего такого и нет. — Я выпил и отдал стакан Раслеру. Он тоже выпил и, как я заметил по его осанке, расслабился.

— Что теперь? — произнес он. — Давайте я покажу вам кое-какие отрывки, которые я недавно склеил. Почему? На прошлой неделе кто-то позвонил мне снизу. Этот голос в телефоне. У Гарри Кона[74]жила как-то сиделка, никогда не скажет «да», а исключительно «да-да, Гарри, да!». Сказала, ей нужен Робин Локсли. Робин Гуд. Ищет Робина Локсли. Одна актриса взяла это имя, успеха не имела. Сгинула в замке Херста или в его закулисной кухне. И вот спустя многие годы этот голос спрашивает про Локсли. Как призрак. Я обыскал свои коробки и нашел фильм, который она сняла в двадцать девятом, когда уже набрало силу звуковое кино. Глядите.

Раслер вставил пленку в проектор и включил лампу. На большом экране внизу появилось изображение.

На экране крутилась цирковая бабочка, взмахивая прозрачными крылышками и демонстрируя улыбку, смех, потом она побежала, преследуемая белыми рыцарями и черными злодеями.

— Узнаете?

— Нет.

— Попробуем вот это.

Он запустил пленку. На экране показался задымленный берег с кострами в снегу, русская аристократка томно курила длинные сигареты, мяла в руках платок: кто-то умер или умирал.

— Ну? — с надеждой спросил Клайд Раслер.

— Нет.

— Попробуем еще!

Проектор осветил темноту образами 1923 года: какой-то сорванец лезет на дерево за фруктами, смеется, но видно, как грудь рубашки вздымается двумя бугорками.

— Том Сойерша. Девушка. Кто? Проклятье!

Старик заполнял экран десятками новых образов, начиная с 1925 года по 1952-й, отрывочными и законченными, загадочными и ясными, светлыми и темными, неистовыми и спокойными, красивыми и невзрачными, своенравными и безобидными.

— Так ничего и не узнали? Бог мой, как я ломал себе голову. По какой-такой причине я сохранил эти треклятые кадры. Черт, посмотрите на меня! Сколько, по-вашему, мне лет?

— Девяносто, девяносто пять — около того?

— Десять тысяч. Иисусе. Это меня нашли в корзинке, плывшей по Нилу. Я упал с холма со скрижалями. Я тушил неопалимую купину. «Спустите псов войны», — сказал Марк Антоний, и я спустил их множество. Знакомы ли мне все эти чудеса? Ночами не сплю, стучу себя по голове чтобы шарики с винтиками встали на место. Бывает, ответ уже вертится на языке, но поворот головы — и треклятые шарики раскатились в стороны. Вы уверены, что не вспоминаете ни отрывков, ни фотографий на стене? Вот ведь загадка!

— Вы перехватили мои слова. Я сюда явился не просто так, а по следам. Может, за тем человеком, что звонил вам снизу.

— Каким человеком?

— Констанцией Раттиган.

Я подождал, пока у него перед глазами рассеется туман.

— Какое она имеет к этому отношение? — удивленно спросил Раслер.

— Может, это известно ей. Когда я ее в последний раз видел, она стояла в отпечатках собственных ног.

— Думаете, она может знать, чьи это лица, что значат эти фамилии? Погодите. За дверью… Наверняка это было сегодня. Не может быть, чтобы вчера. Сегодня она сказала: «Отдай их!»

— Что отдать?

— Черт, да много ли здесь такого, что может кому-то понадобиться?

Я взглянул на фотографии на стенах. Клайд Раслер проследил мой взгляд.

— На кой они кому-то сдались? — пожал плечами Раслер. — Не стоят ни гроша. Даже я сам не знаю, какого черта я их здесь развесил. Чьи-то жены или прежние подружки?

— Сколько у вас экземпляров каждой?

— Не хватит пальцев, чтобы сосчитать.

— Ясно одно, Констанция хотела, чтобы вы их отдали. Она ревновала?

— Констанция? Бывают хулиганы на дорогах, она была постельной хулиганкой. Желала сгрести всех моих красоток и растоптать их, порвать, сжечь. Давайте. Приканчивайте вино. У меня дела.

— Какие, например?

Но он снова заправлял пленки в проектор, зачарованный тысячью и одной ночью из прошлого.

Я прошел вдоль стены, поспешно списывая в блокнот все имена, потом попросил:

— Если Констанция вновь придет, дадите мне знать?

— За снимками? Я ее сброшу с лестницы.

— Так же выразился еще один человек. Только скинуть хотел в преисподнюю, а не на второй ярус балкона. Почему вы хотите ее сбросить?

— Должна быть причина, так? Не помню! Как вы сказали, зачем вас сюда принесло? И как вы меня назвали?

— Клайд Раслер.

— Ах, да. Он. Мне как раз пришло в голову. Известно ли вам, что я отец Констанции?

— Что?!

— Отец Констанции. Думал, я вам уже говорил. Теперь можете идти. Спокойной ночи.

Я вышел, оставив за закрытой дверью неизвестно кого и фотографии на стенах — неизвестно чьи.

Спустившись, я прошел в начало зала и посмотрел вниз. Потом шагнул в оркестровую яму, достиг задней стены и заглянул за дверь, в длинный вестибюль, с ночной тьмой в конце перспективы и еще более глухой тьмой там, где были заброшенные гардеробные.

Мне захотелось выкликнуть имя.

Но что, если она откликнется?

Далеко, в конце черного коридора, мне почудилось гудение невидимого моря или реки, притекавшей где-то в темноте.