Давайте все убьем Констанцию - Рэй Брэдбери

Я еще раз принюхался. Запах отдавал углем и огнями святого Эльма. Крамли закрыл дверцы.

— Это не поможет, — сказала Бетти Келли. — Она все еще там. И он тоже, бедняга, смертельно усталый и мертвый. Два гроба, рядышком. Помоги нам Господь. Я вас совсем вымотала. Вид у вас как у бедного отца Раттигана.

— Не говорите так, — попросил я слабым голосом.

— Не буду.

На неверных ногах, опираясь на руку Крамли, я поплелся к выходу.

Я не мог ни спать, ни бодрствовать, не мог писать, не мог думать. Наконец, запутавшись и дойдя до ручки, я снова позвонил в собор Святой Вибианы.

Бетти Келли откликнулась страдальческим голосом, словно под пыткой.

— Я не могу говорить!

— Одну секунду! — взмолился я. — Вы помните все, что она кричала в исповедальне? Не было ли чего-то важного, существенного, особого?

— Боже. Слова, слова, слова. Но погодите. Она все время повторяла — ты должен простить нас всех! Всех нас без исключения! Но в исповедальне никого, кроме нее, не было. Всех нас, сказала она. Вы слушаете?

— Слушаю, — откликнулся я наконец.

— Вам еще что-нибудь нужно?

— Пока нет.

Я повесил трубку.

— Всех нас, — прошептал я. — Простить всех нас!

Я позвонил Крамли.

— Ничего не говори. — Он высказал свои догадки: — Не спится? Хочешь встретиться через час у Раттиган? Собираешься обыскать дом?

— Просто дружественный досмотр.

— Досмотр! Что это, догадки или наитие?

— Чистое умозрение.

— Махнись им вслепую на мешок дерьма! — Крамли повесил трубку.

— Он не стал с тобой разговаривать? — спросил я зеркало.

— Не стал, — ответило оно.

Зазвонил телефон. Я схватил трубку осторожно, как раскаленный предмет.

— Это марсианин? — послышалось в трубке.

— Генри! — обрадовался я.

— Это я. Бред, но мне тебя не хватает, сынок. Чуток глуповат, как сказал один цветной пилоту летающей тарелки, тоже не белому.

— В жизни не слышал ничего приятней, — сказал я прерывающимся голосом.

— Черт, если ты собрался рыдать, я прощаюсь.

— Не надо, — захлюпал носом я. — Боже, Генри, как здорово слышать твой голос!

— Это значит, ты подоил корову и у тебя полное ведро не скажу чего. Мне как, быть вежливым или нет?

— И то и другое, Генри. У меня все наперекосяк. Мэгги опять на Востоке. У меня здесь, правда, Крамли, но…

— Это значит, тебе требуется слепец, чтоб вывел тебя из самого что ни на есть дальнего угла хлева? Проклятье, погоди, достану носовой платок. — Он высморкался. — Черт, и когда же тебе нужен мой всевидящий нос?

— Вчера.

— А я уже здесь! В Голливуде, навещаю кое-какое черное отребье.

— Знаешь Китайский театр Граумана?

— Черт, да!

— Как скоро сможешь приехать туда на встречу?

— Как желаешь, сынок. Буду стоять в чечеточных туфлях Билла Робинсона.[77]Отправляемся на другое кладбище?

— Почти что.

Я позвонил Крамли, сообщить, куда собрался: к Раттиган, наверное, доберусь позже, но зато привезу с собой Генри.

— Слепец ведет слепца, — прокомментировал он.

Он находился ровно там, где обещал: на отпечатках «балдежных» танцевальных туфель Билла Робинсона; не задвинутый на прежнюю галерею для ниггеров, а выдвинутый вперед, на виду у проходящих белых.

Корпус его был прям и недвижен, однако ногам в отпечатках Билла Робинсона явно не стоялось на месте. Глаза, как и рот, были закрыты; судя по всему, он созерцал приятные воображаемые картины.

Я встал перед ним и выдохнул.

Генри разразился потоком слов.

— Радость дарит двукратную резинка «Риглиз» дважды мятная! Чур меня, чур! — Он засмеялся и схватил меня за локти. — Господи, малыш, ты отлично выглядишь! Не вижу, но знаю. Голос у тебя всегда был как у тех, на экране.

— Часто просачивался на сеансы, оттого.

— Подойди-ка поближе, малыш. Э, да ты пивом налился.

— Вид у тебя великолепный, Генри.

— Мне всегда хотелось знать, какой у меня вид.

— Как Билл Робинсон на слух, так ты на вид Генри.

— Тут в самом деле его следы? Скажи что да.

— Попадание полное. Спасибо, что пришел Генри.

— А как же. Давненько мы не прочесывали кладбища! Мне уж могилы по ночам снятся. А здесь что за кладбище, какого разряда?

Я оглядел ориентальный фасад Граумана.

— Здесь духи. Так я сказал в шесть лет, когда прокрался за экран и увидел черно-белые тени, которые злобно оттуда таращились. Призрак за органом, лишившись маски, прыжком вырастает до тридцати футов, чтобы убить тебя одним-единственным взглядом.[78]Картины высокие, широкие и бледные, актеры по большей части умершие. Духи.

— С родными ты этими соображениями поделился?

— С родными? Словом не обмолвился.

— Послушный сын. Чую благовония. Не иначе, мы рядом с Грауманом. Настоящий класс. Не какое-нибудь китайское рагу.

— Вход тут, Генри. Я подержу дверь.

— Э, да тут темнотища. Карманный фонарик прихватил? Мне всегда нравилось помахивать фонариком и изображать, будто мы знаем, что делаем.

— Вот фонарик, Генри.

— Духи, ты сказал?

— Тридцать лет по четыре сеанса в день.

— Не держи меня за локоть, а то я чувствую себя бесполезным. Если упаду, пристрели меня!

И Генри двинулся, почти не отталкиваясь от кресел, по проходу к оркестровой яме и обширным помещениям сверху и снизу.