Страсть Исава. Гастрософский дневник - Курт Брахарц

Надя уже закончила туалет, элегантным движением забросила на спину роскошную гриву и подмигнула мне. Пора идти. Но я предчувствую – мне вот-вот станет плохо, иду в туалет, наклоняюсь, но ничего не выходит. Я сую в рот палец, и в унитазе появляется колбасная шкурка, но сама колбасная масса лежит в моем желудке как привинченная. Ей-богу, никогда еще еда не укладывалась так надежно в моем желудке. Я понял, что ошибся, что мне совсем не плохо. Мы можем идти.

Сегодня на обед придут С. и Б. Будет мое стандартное гостевое меню: в качестве закуски паштет из гусиной печенки и тому подобная всячина, испанские улитки, спагетти с моллюсками и «триппе алла флорентина»[100]и в завершение – сыр. Вина: сперва легкое швейцарское с виноградников Гамэй, главным образом в качестве предисловия к темно-коричневому, с ароматом фиалок, превосходному «Бароло» из Бра. Выгода от такого меню в том, что его можно без труда приготовить на обычной четырехконфорочной плите.

В Мюнхене неплохо поесть можно в «Аквитании» на Амалиен-штрассе.

Антикулинарная книга, сочиненная с пресловутой либертинской апатией, разрушающая все рецепты гастрономического языка, расползающаяся, как плесень, по чуждой материи и превращающая ее в себя… Линия, которую можно было бы провести от «120 дней Содома»[101]через «Голый завтрак»[102]и «Радугу гравитации»[103]к этой книге, – была бы линией нарастающего регресса. Из де Сада эта книга взяла бы кричащую телесность, из Берроуза – искусство протоплазмы, из Пинчона – постепенное превращение организованной материи в хаос… Я мог бы поместиться как раз где-то между Берроузом и Пинчоном. Если б только у меня хватило сил написать такую книгу!

Сидя в «Цолле» (это в Брегенце) над тушеным лесным голубем, я задумался, с чего это я вдруг выбрал в меню именно его, внезапно его там обнаружив, – ведь все способное летать занимает далеко не первые места в моем кулинарном хит-параде. Поедая эту птицу, я внезапно пришел к догадке: тушеный голубь – это нечто напомнившее о сказочной стране, где молочные реки в кисельных берегах, где тушеные голуби сами летят в рот и где бегают свиньи, таскающие на себе для удобства едоков вилки и ножи. Позже посмотрел у братьев Гримм, чтобы проверить, правильна ли догадка, однако ничего подобного не нашел, хотя сказка про волшебную страну с молочными реками и кисельными берегами там и вправду была, но в ней речь шла вовсе не о еде, там попросту громоздились небылицы про волшебный мир, где всё не как у нас.

Но в детстве я любил читать не братьев Гримм, а Людвига Бехштейна,[104]– именно там я нашел искомое, и в избытке. Правда, там в рот летели не только тушеные голуби, а гуси, индюки, каплуны, жаворонки и дрозды, поджаривавшиеся прямо в полете. Я подумал, что ассоциация с голубями, быть может, возникла из-за виньеток работы Людвига Рихтера, изображавших склонившихся над жареными поросятами гуляк, разинувших рты, куда вереницей летят разнообразные птицы. Но среди этих птиц голубя я не идентифицировал. К тому же в бехштейновском варианте сказки присутствует столько разной еды, что как-то выделить из нее, заметить в особенности тушеных голубей навряд ли было возможно.

Потом я посмотрел у Бюхмана, специалиста по аттической трагедии V века до нашей эры. У Бюхмана встречается этот сюжет, рядом с Афинеями и Ферекратами фигурируют жареные дрозды, однако из такого источника я точно не мог почерпнуть ассоциаций. Господи, ну почему же я заказал голубя?

На обед ячменный суп и хафелоаб,[105]на ужин сарсуэла[106]и мидии: вот оно, лукавство гурмана в среду Великого поста.

Уикенд в Вене: гусь в белом вине был едва теплым, гарнир и вовсе остыл; потому я решил проверить на практике, насколько соответствует действительности слух о том, что если в Вене к обеду заказать просто красное вино, то оно непременно окажется вполне пригодным для питья и даже хорошим. В нашем случае, увы, это оказалось не так, и заплатили мы за это вдвое.

Дерзкая сцена обжорства из «Синдбада» Золтана Хусарика[107]– едва ли не единственная яркая сцена в монотонной, наполненной вялыми красивостями, скучной во всем прочем картине: Синдбад сидит в харчевне и, обедая, разговаривает с официантом, бывшим первым мужем его второй жены. Синдбад говорит о еде, официант – о жене. Крупным планом дается, как Синдбад приправляет суп, поедает его, вытаскивает из него мозговую кость, – и тут все становится необыкновенно выпукло, натуралистично до отвращения, больше и ярче, чем я когда-либо и где-либо видел, в жизни ли, в кино ли. Синдбад завертывает ее в салфетку и быстро, резко ударяет раз за разом о тарелку и выбивает на тарелку затупленный конусик – мозг. Синдбад разминает его на тарелке, посыпает перцем и поедает, после поедает фазана, а потом требует подать говядину по-венски. Официант, не в силах это видеть, делает замечание, на что Синдбад, вспылив, заявляет, что ему никто не предписывал, что, где и когда есть, – и это, пожалуй, единственное его активное действие за весь фильм, наполненный мечтаниями и грезами. Крупным планом даны горячие золотистые блестки жира в супе, нежный, деликатный костный мозг и лоснящаяся фазанья грудка, – будто рекламный ролик, призывающий забросить все на свете, отдать все за толику несравненного костного мозга. Насчет этого фильма я ввязался у стойки в спор с шизофреником, убедившим меня в правильности диагноза бесконечным занудным монологом: дерьмо этот фильм, пустышка, настоящее дерьмо, ничего стоящего, дерьмо, дерьмо…