Женщина на кресте - Анна Мар

Она поднималась в гору с развевающимся тускло-зеленым шарфом на голове, в своем золотистом манто, цвет которого сливался с опавшими листьями. Она жадно дышала, аромат гниения опьянял ее. Ветер стянул, почти высушил землю. О вчерашнем ливне говорила помятая трапа, большие лужи, рытвины, нанесенный пластами песок. Сад еще был великолепен, несмотря на октябрь. Он умирал с честью. Яркие краски сменились полутонами, пурпур и золото теперь превратились в лиловато-коричневое, почти черное. Ничто не пылало больше. Река текла мутная, желтая, почти сливаясь с берегом и лугом. Стая ворон кружилась и отдыхала потом на кукурузном поле. В одной из аллей сада Алина натолкнулась на старого рабочего. Он воспользовался солнцем и ветром, чтобы разложить и высушить крупные орехи – несколько тысяч орехов. Сидя, он сторожил их. Он поклонился лениво и небрежно Алине, холодно смотря на нее своими узенькими серыми глазками.

Это смутило ее. Она думала, подымаясь все выше и выше к кресту: «Если бы даже Генрих и женился на мне, эти люди навсегда запомнят и не простят моего пребывания в имении. Они относятся с возмущением к Франусе, которая угождает распутнице. Викентий готов проклинать меня и думает, что я околдовала его барина».

Она свернула на узенькую дорожку между кустарниками и пришла к оврагу, вырытому сначала весенними водами талого снега, потом дождями, потом уже искусственно углубленному камнями. Самые крупные из них, серо-белого цвета, вчерашний ручей разметал в разные стороны. Здесь стояла скамья – разрезанный старый дуб, положенный на пни, до такой степени тяжелый, что его нельзя было сдвинуть.

Алина села. Ветер шумел верхушками, скамья нагрелась от солнца, камни тоже. Какое-то деревцо было все унизано красными мелкими ягодами. Кажется, боярышник. На сухом кустарнике повисло и качалось пустое, но еще крепкое птичье гнездышко.

«Я начинаю сомневаться в своем рабстве, – размышляла Алина, – ведь все оно придумано мною, мною же установлено. Может быть, любовь Генриха изменит и меня, и мои вкусы?… Может быть, я стану жаждать только поцелуев, а не розог… Розги ужасны. Истинная пытка… У меня захватывает дух от одного воспоминания. И еще не достоверно, унизил ли меня Генрих или же я сама себя унизила. В конце концов, эта история зависела всецело от меня же самой. Итак, я не раба?… Тогда что же я?»

Но она не сделала никакого вывода из своих размышлений, а затосковала. Она чувствовала себя жалкой, смешной, выбитой из колеи, совершенно лишенной той ясности, в какой прожила до сих пор.

Она подняла глаза и увидела Шемиота, идущего к ней без плаща и без шапочки. Какая неосторожность!… Он простудится на ветру.

Шемиот посмеялся над ее заботами и пригласил ее завтракать. Тогда из упрямства она сняла шарф.

– Тем лучше, Алина… зеленый вас бледнит… О чем вы задумались?

– Я старалась понять вас, Генрих…

– Очень хорошо.

Она вскинула на него чуть-чуть рассерженные глаза.

– Есть минуты, когда я вас ненавижу… Шемиот весело расхохотался. Алина смягчилась. Она давно не видела его таким жизнерадостным.

– Ах… вас ничем не тронешь, Генрих…

– Разве?

Вечером они снова зажгли камин. Сюда им принесли столик с инкрустациями, на котором они играли в шашки некоторое время. Но Алина была рассеянна. Она проигрывала партию за партией. Потом они пересели ближе к огню и сидели в глубокой задумчивости, слушая ветер. Шемиот внутренне колебался. День ему показался особенно приятным, Алина – обворожительнее, чем когда-либо. Он не знал, как ему поступить. Время не ждало его. Двенадцать часов! Алина молчала. Шемиот хотел настоять на своем. Они простились.

Сделав несколько шагов по коридору, Алина остановилась. Нет, он не звал ее. Нет… Наоборот, он сейчас же резко и длительно ручным колокольчиком позвонил Викентию. О, это слишком! Мужество покинуло Алину. И у себя, бросившись на постель, она рыдала, рыдала без удержу.

Пробуждение было ужасно. Веки опухли, цвет глаз из синего стал тускло-зеленым. Алина возмутилась. Зачем и для кого она сидит в этой дыре? Или она больше не девушка из порядочного общества, а жалкая тварь? Все нужно исправить, и немедленно. Сейчас она пошлет телеграмму Витольду, уложит чемоданы и выедет вечерним поездом. Дальше отсюда… дальше, на свежий воздух, к свежим людям. Забыть Шемиота, стереть, выкинуть из памяти эти дни.

Она лихорадочно оделась, открыла окно. Ее приводила и бешенство восхитительная погода – было солнце, полная тишина, земля пахла. Где-то звенели птицы.

С отчаянием она вынула из шкафа свои платья. Но на упаковку вещей у нее не хватило решимости. Разве Генрих гонит ее? Почему она так торопится уехать? Она рискует потерять его. Нет, нет, это невозможно…

Франуся явилась, как всегда, с кофе. Вчера у нее была жаркая схватка с людьми на кухне. Викентий клялся, что между барином и барышней «нет греха». Он двадцать пять лет служил у барина и, хвала Богу, сам постилал ему кровать. Он с закрытыми глазами отличит, когда спали двое и когда один. Ему не верили, над ним насмехались, а барышню поносили дурными словами. Франуся держалась того мнения, что каждая живет как хочет. Разумеется, ей, Франусе, даром давайте такого старика, так она откажется. Но… если барышня влюбилась, то… почему нет?… И она вступалась за барышню с яростью соучастницы.

Увидев, что Алина укладывается, Франуся очень смутилась. Иезус Мария! Барышня ни единым словом не предупредила ее… Она же только сегодня развела маленькую постирушку… она моет белье барышни. Совершенно невозможно бросить и ехать в город… Кроме того, срок ее службы у Шемиота заканчивается только послезавтра…

Алина с облегчением ухватилась за этот предлог. Ну хорошо, она останется еще денек. Держа написанную Витольду телеграмму, она вышла к завтраку.

Шемиот стоял у окна, наблюдая группу рабочих, толковавших о чем-то с управляющим. Он только что вернулся со двора, держал плащ на руке и не снял своей черной бархатной шапочки. Увидев его золотистые пышные волосы, темные, гордые, сверкающие глаза, тонкие руки, Алина опять ощутила в своем сердце трепет и обожание.

Его утреннее приветствие звучало особенно нежно.

Он думал: «Я прихожу в отчаяние. Алина достойна лучшей участи. За что я издеваюсь над нею? Не прекратить ли эту пытку? Почему не подарить ей прочное спокойное счастье? Намекнуть ей, что я робок?… Она не поверит. Сказать, что щажу ее девственность? О, это грубость и низость… я ее все равно скомпрометировал… Высказать Алине желание, чтобы она сама была несколько активнее?… Нет, нет, она так стыдлива… она должна сама догадаться… Какое положение!… Я ничего не знай. Я запутался в собственной интриге.

К несчастью, нужно быть искренним… Я могу дать Алине только то, что даю… мне нужны ее слезы, ее крики, ее мольбы и унижения… Все остальное я возьму из вежливости, но не более…»

Алина говорила Шемиоту, несколько смущенная его ласковым взглядом:

– Вот телеграмма… для Витольда Оскерко… Нельзя ли послать верхового на станцию… Это очень важно…