Женщина на кресте - Анна Мар

Ей казалось, что вся ее душа и тело погружены в атмосферу любви и счастья. Возле него она дышала воздухом, насыщенным знаниями, опытом, утонченными и необычными чувствами. Шемиот подал ей осторожно и туманно мысль продать дом и переехать к нему в имение. Он, по его словам, вовсе не настаивал на этом, но он знал, что только при условии совместной жизни Алина будет счастлива. Однако Алина испугалась. Продать дом и переехать к Шемиоту открыто, как несколько лет тому назад сделала Клара?… О, Клара… печальный призрак, всегда пугавший Алину… Занять место покойной? Нет, нет… почему эта жертва так смущала ее? Смутно она понимала всю шаткость любви Шемиота. Наконец, она была привязана к месту, вещам, саду, она чувствовала себя более свободной и гордой, имея собственный угол.

По возвращении из имения Алина потеряла спокойствие. Все старые сомнения ожили в ее душе. Она снова не верила в любовь Шемиота и ревновала. Это еще увеличивалось и оттого, что Шемиот продолжал жить в деревне, очень редко и кратко отвечая на письма. Она отупела от слез и чувственных припадков. Теперь все ее мысли и видения, ощущения сосредоточились на картине – Генрих и она на дачке, среди ивняка, и она просто утомлялась физически, до такой степени это было неотвязно, бесстыдно, ярко и мучительно. Но она не отнеслась к этому спокойно и покорно, как прежде. Она начала бояться, что с ней происходит нечто такое, что сведет ее в дом умалишенных, по крайней мере.

Доктор Мирский приехал.

Бруно покраснел от радости, и кашель его усилился. Доктор ласково погладил его по голове, Алина расцеловала, а лакей доктора укутал, снес в автомобиль и увез.

Мирский же остался завтракать у Алины.

При маленьком росте его голова казалась очень большой, седая голова с крупным носом, крупными губами, восточными глазами под тяжелыми веками. Одевался он тщательно и гордился перламутром своих ногтей.

Он был доволен, что Бруно переходит к нему, и нисколько не удивлялся равнодушию Христины.

– Материнство госпожи Оскерко случайное. Я позволю себе заметить, что она чрезвычайно цельный человек. Я уважаю ее за это.

Они говорили об изменении психологии.

Алина придралась к случаю и перевела речь на самое себя. Она жаловалась на странное желание, мучившее ее временами, на желание унижений и боли и на то, что любовь не представляется ей без окраски жестокости. Она хотела выяснить для себя, есть ли во всех ее чувствах оттенок болезни, невроза, зародыша безумия.

Она внезапно густо покраснела и смолкла, ощущая неприятную лживость рассказа, удивляясь грубости некоторых деталей.

Возмущенная собою, теряясь от жгучего стыда, в котором не было уже примеси сладострастия, а только отвращение, Алина воскликнула:

– Извините меня, доктор… я вовсе не похожа на то чудовище, о котором я вам рассказала.

Мирский вежливо поклонился и засмеялся.

Он вполне уверен в этом. Его вопросы относились к физиологии, и самым мягким из них был тот, как Алина выносит три дня в месяце и не занимается ли она тайным пороком. Она отвечала ему с внутренним протестом. Нет, нет, это совсем не то. Она ненавидела науку, которая каждое движение ее души приписывала влиянию органов деторождения, а мысль пришивала к желудку.

Потом доктор мягко объяснил ей, что все ее ощущения, по его наблюдению, очень обычны, название такое-то, лечатся или смягчаются, по крайней мере, таким-то и таким-то способом.

Об этом недуге Алина может найти интересные указания в таких-то книгах и даже в беллетристике. Он же, доктор, в подобной женской психологии не склонен видеть ничего предосудительного или общественно вредного, ибо эти женщины мучат только сами себя.

– Вы думаете, что иные… многие женщины… чувствуют, подобно мне?…

– Не многие, а все…

– О…

– Я убежден. Они чувствуют, как вы, но оттенок и способ выражения у каждой разные. Наконец, многие не сознаются в этом из стыдливости, глупости или по расчету. Он спросил бедную смущенную Алину:

– Вы практикуете?

Она не поняла. Он усмехнулся, поясняя. Реализует она свои желания или нет?

После минутного колебания Алина ответила, что да, но очень редко и не доходя до жестокости. Она тяготилась и стыдилась этого бесполезного разговора, который казался ей к тому же и нечистоплотным.

Мирский пожал плечами. Он налил себе еще вина, золотистого и искрящегося в венецианском графине.

– Не было жестокости? Но ведь дойти до жестокости так легко… и потом господин Шемиот производит впечатление… О, это не тот человек, который растрогается от женских слез…

Алине показалось, что ей снится кошмар.

– Вы называете господина Шемиота?…

Доктор смутился в свою очередь. Он нервно извинился, прикрывая восточные глаза и опуская нижнюю губу. У него сорвалось это имя… они с Алиной так сейчас откровенны… откуда он узнал о ее романе? Да совсем просто… О них много говорят… Неужели она думает, что возможно укрыться в этом южном болтливом провинциальном городке?… Тогда она похожа на страуса. Все знают о ее близости к Шемиоту.

– Вот как, – прошептали Алина.

Она отпила холодного вина, чувствуя дурноту. Слабый румянец выступил на желтом, бритом лице Мирского. Он отрезал себе кусочек индейки, говоря:

– Дитя мое, откровенность за откровенность… вы видели мою падчерицу. Нет? Но я часто катаюсь с нею, только с нею бываю в театре. После смерти жены она ведет у меня дом… Это милая, чудесная девушка… Настоящее сокровище… Кроткая, прилежная… Но мне приходится сечь ее… Иногда на нее находят странные припадки упрямства, дерзости, лени… Она делает (я вижу это ясно) все возможное, чтобы добиться от меня выговора или наказания… Тогда я бываю строг… Я даже секу ее до крови… Ей семнадцать лет… Она совершенно не знает ни жизни, ни медицины, разумеется… она не понимала, что с нею… Она обожает меня…

Алина задыхалась от отвращения и к себе, и к нему. Они обменялись еще несколькими банальными фразами. Франуся принесла кофе, Алина с нетерпением ждала, когда доктор уедет. Перед отъездом доктор назвал ей все медицинские книги, какие нужно прочесть. Алина нашла жизнь отвратительной, а себя униженной до последней степени.

Христина Оскерко согласилась на предложение Юлия Шемиота. Они обвенчались без всякой торжественности, даже без органа, после утренней мессы. Христина в подвенечном платье с букетом роз держала себя безучастно. Юлий улучал каждую минуту, чтобы оглянуться и улыбнуться Алине. Из приглашенных никого не было. После венчания в доме Витольда устроили парадный завтрак.

Немного боялись, что Шемиот-отец не приедет. Но он приехал, великолепный в своем смокинге, чуть-чуть иронический и безупречно вежливый с Христиной. Казалось, он ничего не имел против этого брака. Он даже поднес Христине художественную серебряную шкатулку с бриллиантами его покойной жены. Христина проявила почти неприличную радость. Она бросилась обнимать Шемиота, побледневшая, с трепещущими ноздрями, словно в любовном экстазе. Юлий почувствовал себя скандализированным. Шемиот-отец опустил глаза. Было решено, что новобрачные поедут в имение, а потом останутся жить на городской квартире Шемиота-отца. Витольд не одобрял этого проекта. Когда он женится (и он думал о Мисси Потоцкой), он увезет свою молодую в Париж. Так нужно начинать новую жизнь… Он забывал, что его сестра выходила нищей из-за его скупости и черствости. Он отказал ей даже в белье.