С августа по ноябрь - Иоланта Ариковна Сержантова

приукрашение, заигрывание воображения и даже, страшно сказать, самообман? А мы сами, сможем? Осмелимся даже?!

Ох, и притягательна сила лжи…

Перебирая мягкое кружево облаков неловкими озябшими пальцами тонких ветвей, деревья стеснялись своей внезапно обретённой худобы. С весны до осени им удавалось сокрыть её от приметливых взоров, но нынче… Сколь не тяни на себя те кружева, а всего стыда не унять.

— Да в чём же он?!

— Вам того не понять…

К началу зимы от веера останутся лишь седые по причине сырости, в белой плесени инея прутики стволов, а изорванная насовсем на лоскуты листвы ткань кроны, так и уйдёт неприбранной никем под снег.

Все мы ходим под веером неба, да часто ли глядим на него…

Берёза

Откупается от лета осень, осыпает щедро каждое дерево с макушки до подола горстями злата. В наших краях особо благоволит она к берёзам. Отчего так — неведомо никому, даже ей. Повинуясь безотчётному порыву, наделяет берёзу всем самым лучшим. Нежная, белокурая, кажется, что она с младых ногтей из одних лишь достоинств. А уж когда приходит её черед уйти, то и тогда, — отдаёт сердечный свой жар целиком, без остатка, не дымит в раздражении, но, минуя простительную, понятную досаду, красиво тает в огне, так тепло обнимая напоследок, что оставляет об себе долгую светлую память.

— С чего это тебя так? Не то расчувствовался?

— Просто…

— Да есть же повод!

— Есть…

Который уж месяц близ дороги стоит опрокинутой навзничь сосна. Сперва казалось, — высушит ветром землю у её корней, да его же первым, что посильнее, порывом и свалит. Но сушь с летом прошли, а не тронули деревца. После, как из-за долгих ливней не было случая дойти, поглядеть, что там с сосной, думалось, — размыло, видать, у неё под ногами, не удержатся ей никак. Так в первый же без дождя день отправился убрать с дороги сосенку. Глядь, а путь-то свободен! Стоит себе сосна, всё в том же глубоком поклоне к земле! Подошёл я ближе, и тут только заметил, что вровень с сосной, как бы у неё за спиной — берёзка. Совсем ещё дитя, а упёрлась стройными ножками в пригорок, и ни за что не даёт своей подружке упасть. Не уступает тяжести, что всякого влечёт долу.

Вот от того-то, думается, осень и не так строга к берёзе, нежели придирчива до прочих, ибо почитает за честь одеть богатым убранством, одарить, да потрафить. Прочие дерева давно уж простыли без одежд, либо лишь на медь расщедрится осенняя пора, а подле берёз, — золотое облачко листвы чуть ли не до снега.

Откупается от лета осень. Оступаясь, шагаем за нею и мы…

На счастье…

Осень сдувает золотые пылинки лета, как крошки со стола. Облака, торопясь, затопили округу с намерением дать ей отдохнуть от навязчивого невнимания зевак, коим всё равно куда глазеть, лишь бы больше не делать ничего.

Река парИт туманом, отчего чудится, что она дышит, но как-то неровно, нервно, поспешно слишком, как бы запыхавшись от извечного своего бега. И ведь ни за что ей не спешится, дабы прислушаться к стону берегов, голубит которые походя, наспех. Не от нелюбви, либо небрежности, но потому как стремится наполнить собой мнимую безбрежность моря, ибо без её участия может то и не сбыться однажды.

Странность чувств, которые промежду прочим, мимоходом, что происходят не сами собой, натужно, — от их глубины. Чем ниже морское дно, тем мельче видимое со стороны волнение, а что там у кого на сердце, — поди разберись.

Но как же облака, что снизошли на лес?.. Под покровом бесчинства рассвета, тщатся они скрыть кровавый порез абриса кроны, что источает, словно чью-то жизнь, солнце или венчает её с конечностью.

И всякий наш день — неношеный, да в том не отыскать ни его заслуг, ни вины. Устроено так сызмальства белого света, с самых его истоков.

…Серебряной подковой Пегаса — месяц прибит над дверью небес. На счастье, не иначе…

Жив зачем…

Солнце торопило месяц. Гнало его прочь с неба, дабы увязалась за ним ночь, да уступила уже поскорее место дню. Оно ведь всё у всех — в очередь, так, чтобы без обид, хотя подчас не выходит поровну. Кому кусочек дня побольше, а прочим, — что останется. Вот того-то так важен тот свет в душе! И тогда, — как бы ни было пасмурно вокруг, всё одно — солнечно.

Филин, наслушавшись громких, сокрушительных дум, что вяли в простоте и непостижимости истин, хмыкнул явственно и перелетая с жерди колодца к прикрытому рогожей стогу сена на попутке сырого сквозняка от земли. Ну и задел невзначай по макушке, — не крылом, но дуновением, что ощутимо прошлось и по шее, и по волосам.

— Жизнь — это по-настоящему, всякий раз набело. — Прозвучало, непроизнесённое никем.

…В пламени солнца таял свечой горизонт, и при её, однажды и навсегда смятенном свете, стало видно писанные много раз очертания совершенных окружий винограда, собранных в пучки гроздий на осенней, обнажённой лозе. Русые пряди трав украшали теряющие упругость, но по-прежнему обольстительные нагие слизни, а с порога, словно вылепленная из песка жаба, нездешним уже взором, желала себе доброй ночи, а иным — зимы.

— Жизнь — это… — Многозначительно безмолвствовала она, а нам не осталось ничего, кроме как кивать головой согласно, в такт расписанному наперёд бытию.

Читанное вслух неоднократно, с печатью смысла на самом виду, непостижимо не зря. А что, если бы каждый узнал враз, жив зачем? Как делилось бы поприще? Кому-то побольше дело, а прочим? Останется что или нет?..

Провожая уток в дальний путь

Перламутровые предрассветные сумерки. Плоское пыльное небо с прилаженными к нему розовыми полосками облаков. Неровные их края топорщатся, а гладкие, вровень с горизонтом, мерятся с ним — кто глаже и прямее. Видно воткнутые в землю прутики лишённых листвы дерев, — ветер споро отряхнул их пучки о своё колено. Там же, вдали, частокол сосняка… Просто всё, без ухищрений.

По дороге, в сторону рассвета, коротая путь за неспешной беседой, шли двое.

— Говорят, в ком меньше мудрствований, в том больше мудрости, только простота не прямолинейность, но понимание смысла в размеренности побуждений разума его постичь. — Умничал один с рассеянным, несколько безразличным выражением лица.

— Эк, ты знатно завернул! — Уважительно ответствовал второй,