Отрешённые люди - Вячеслав Софронов

— Потому и сидишь тут сиднем, а все без толку, — жестко подрезал его Угрюмов, — без риска и рыбку из реки не выловишь.

— За большое дело берется Иван, — добавил от себя Алексей Корнильев. И я со своей стороны готов денег подзанять.

— Ладно, — окончательно сдался Василий Павлович, — будь по твоему, Иван. Поезжай, только лета дождись, а то знаю тебя, готов хоть завтра кинуться.

— Спасибо, батюшка, — прочувственно поклонился ему Иван, — и вам, братьям, спасибо на добром слове. Не подведу, вы меня знаете.

— Да чего там, — отозвались дружно те, — мы завсегда рады помочь.

Вскоре все стали расходиться, ссылаясь на поздний час. Остался ночевать лишь полковник Угрюмов, которому завтра с утра надо было отправляться обратно в Тюмень. Прокопьевна и Варвара Григорьевна, проводив гостей, начали убирать со стола. Мать, узнав, что Иван собрался ехать в степь искать золото, всполошилась, принялась отговорить его:

— Ишь ты, храбрец выискался! Деньги просвищешь, ничегошеньки не найдешь, а хозяйство и дела все нам с отцом на себе тянуть? Не было меня при том, а то бы я сказала тебе…

Зубарев–старший усмехнулся на слова жены и кивнул Угрюмову:

— Пошли в мой партамент. Там без крика и поговорим. Варя, принеси–ка нам наливочки туда. И ты, Вань, айда с нами. Чего тебе тут с бабами сидеть, ихние россказни да причитания слушать.

— Идите, идите, — выговорила им вслед Варвара Григорьевна, — без вас и нам спокойней, не наговоритесь все никак.

В комнате, где у Зубарева–старшего хранились бумаги с записями его торговых дел, стояли простые деревянные лавки вдоль стен, в углу висели образа, горела лампадка. Единственное, что отличало его комнату от других, это большой резной стол с различными ящичками, запираемыми на ключ, которые хозяин никому не доверял. Василий Павлович зажег от лампадки длинную лучину, а от нее затеплил свечу, стоящую в бронзовом подсвечнике посреди стола, и указал полковнику и сыну на скамью:

— В ногах правды нет.

— Это точно, — согласился Дмитрий Угрюмов и, покряхтывая, опустился на лавку, — я чего–то и не рад, что рассказал про золотые прииски эти. А? Василий? Худа бы не вышло. Может, передумаешь, запретишь Ваньке розысками заниматься? Дело непростое, всякое выйти может…

— Разве его удержишь? Я ему и про ярмарку говорил: зря себя тратишь, воров на свет вывести пробуешь, грамотки разные строчишь. Я письму не обучен был, сам знаешь, а он вот могет… И что толку с того? Лишь гербовую бумагу переводит, а она три копейки каждый листик стоит, — горячился он.

Обычно Зубарев–старший больше молчал, вечно занятый своими делами, щелкал костяшками счет у себя в комнате и выходил лишь к обеду или ужину. Утром поднимался чуть свет и, перекусив, исчезал на весь день. Но сейчас, после прилично выпитого, разговорился и не прочь был обсудить с кумом дело, на которое сам и благословил сына, не желая ударить в грязь лицом перед гостями.

— Лучше бы он эти бумаги и дале писал, убытков меньше, — почесал в почти седой голове Угрюмов, — а вот ехать в степь… тут в такой расход войдешь, что и не рад будешь, что связался, — размышлял он, словно Ивана и не было с ними в комнате.

— Брат Михаил помочь обещал, — негромко подал голос Иван

— Как же, поможет! А потом с тебя за все по тройной цене обратно взыщет да и долю от добытого взамен барахла своего потребует. Знаю я этих Корнильевых, — стукнул себя в грудь кулаком Василий Павлович, — обдерут, как липку, и слезу при том горючую пустят…

— Не наговаривай зря на родню, — взял его за руку Угрюмов, — не они ли помогли Ваньку из острога выпустить? Ладно, у меня тут мыслишка одна на ум пришла, послушайте. Вот коль вы бумагу губернатору напишете, то согласно ей должен он вам помощь всяческую оказывать в розысках. Просите с него казаков для сопровождения. А как он согласие даст, тут уже и я помогу, выделю тебе, крестник, пару добрых ребят. Годится?

— Годится! — откликнулись радостно отец и сын.

Полковник Угрюмов уехал еще затемно, не простившись с крестником. А сам Иван, когда утром вышел к столу, вспомнил о вчерашнем разговоре, вдруг смутился и попытался отвести глаза от строгого взгляда матери.

Ближе к обеду Василий Павлович Зубарев велел закладывать легкие беговые санки.

— Орлика заложи, — крикнул с крыльца конюху Антипке, как будто тот и сам не знал, что приобретенный у киргизов совсем жеребенком и теперь выросший в доброго коня Орлик был главной любовью и гордостью хозяина. Отец не допускал к нему даже Ивана, хотя тот и просил пару раз выехать покрасоваться на статном жеребчике. Не дал. Лишь на прошлую масленую испробовал сам Орлика на выезд. Никого не взял с собой, не хотел тяжелить санки. Вернулся веселый, возбужденный, довольный выездом: "Всех, как есть, обошел!" — крикнул, едва ввалившись в дом.

Иван не вытерпел, накинул короткий полушубок, отправился на конюшню. Антипка уже надел на жеребчика сбрую, хомут и выводил во двор. Увидев Ивана, махнул рукой:

— Отойди к сенцам, а то испужаешь раньше времени, — и, поворотясь к Орлику, погладил ласково по морде, приговаривая. — Хороший мой, ой, какой хороший, не бойся, не бойся, дурашка, — тот встряхивал головой, шел осторожно, пристукивая коваными копытами по толстым половицам настила. — А вот теперь иди ближе, помогать станешь, — позвал Антипка, даже не оборотясь в иванову сторону, показывая свое превосходство перед ним на конюшне. — Да куда попер?! Куда?! — не понять кому заорал он. — Перед мордой у него проходи, чтоб видел. Иль не знаешь, что к коню сзади подходить не следует? Только испугаешь, а то и по зубам копытом получишь. Ой, ну чему тебя только учили, — продолжал он все также громко, с криком, — за узду держи, оглаживай, по шее гладь, а я сейчас санки подтащу, — командовал Антипка. Самое трудное будет оглобли в гужи вдеть, он их сзади не видит, шарахается, — пояснял на ходу, торопливо подтаскивая легкие санки, и, заведя оглоблю в гуж, ловко поднырнул под мордой у Орлика, отпихнул Ивана, подхватил вторую оглоблю, вдел, принялся затягивать супонь, упершись коленом в клешни хомута. — Готово! — проговорил довольный и слегка похлопал жеребчика по спине. — Ну, с Богом!

Василий Павлович Зубарев вышел на крыльцо, неспешно натягивая расшитые бисером праздничные рукавицы. На его плотной фигуре хорошо сидел длинный коричневый тулуп с белым, шалью, воротником, на голове была рыжая лисья шапка, с белой отметиной по центру, а на ногах ловко сидели крашенные узорчатые пимы.

— Эх–ма! Морозец! — крякнул он, щуря глаз на потянувшегося к нему мордой Орлика. — А ты чего стоишь? Едем! — обратился к Ивану. — Пока ворота отпирают, чтоб мигом переоделся! — последние слова проговорил, уже не глядя на сына, и тот понял, что у отца на уме сейчас одно: как пойдет нынче жеребчик, покажет ли прежнюю прыть, что и в прошлом году. Он и не ожидал, что отец пригласит его с собой, а потому опрометью кинулся в дом, быстрехонько переоделся во все праздничное, под стать отцу, и нагнал санки, уже выезжавшие на широкую Богоявленскую улицу, в сторону реки.