Четыре письма о любви - Нейл Уильямс

5

Тем же вечером, доставив Исабель назад в монастырь, Падер отправился домой. Там он снова повесил на вешалку костюм и, выскользнув через заднюю дверь, вошел в паб Блейка. Его мать была уже там. От выпитого взгляд ее блуждал, складки массивного подбородка ложились на развилку между грудями. В переполненной, потной толпе, заполнившей сумрачный зал, покачивались над кружками раскрасневшиеся лица. Звучала музыка – быстрая, веселая и легкая; в ней слышалось ликование праздника, и как только первый глоток спиртного прокатился по пищеводу Падера, он подумал, что еще никогда не слышал ничего столь прекрасного. Подобной музыки раньше просто не существовало. Его взгляд проследил за полетом смычка над струнами скрипки, остановился на мгновение на клапанах и быстрых движениях пальцев игравшего на дудочке музыканта, а потом скользнул к маленькому незапотевшему окну, сквозь которое виднелись потоки дождя, которые попадали в свет уличного фонаря и от этого казались золотыми. Падер смотрел на дождь, слушал музыку, но видел перед собой только лицо Исабель, которое стояло перед его глазами точно наяву.

Они провели вместе меньше четырех часов. Он даже не поцеловал ее, да и она лишь мимолетно скользнула губами по его щеке, прежде чем распахнуть дверцу и выйти под дождь. «Спасибо. До встречи, Шон». И все же сейчас он мог думать только о ней. О девушке, которая просто вышла прогуляться в самую отвратительную за последние десять лет погоду. О девушке, от которой пахло ветром и дождем. Тело его сидело за стойкой в пабе Блейка, слушало музыку, чувствовало, как согревает кровь выпитое спиртное, но сам Падер кубарем летел вниз по лестнице, которая, как ему казалось, зовется любовью, проваливаясь все ниже по мере того, как в его памяти снова и снова возникал милый образ и крепло где-то внутри острое, как голод, желание еще раз увидеть Исабель.

Спустя всего полчаса после прихода в паб он уже был влюблен в нее сильнее, чем ему казалось возможным. Ему хотелось говорить, рассказывать о ней, кривляться и прыгать, дрыгать ногами, вопить, хохотать, орать во все горло, швырять и ломать вещи, хотелось выпустить наружу то ощущение красоты, которое воздушным шаром надувалось где-то под сердцем, хотелось как-то выразить свою невыразимую любовь, упасть без сознания, петь, вздыхать, блаженствовать в потоках головокружительного счастья, хотелось обратиться в музыку, которая звучала бы только для нее.

Когда паб закрылся и мать Падера, отправляясь спать, проходила мимо, она увидела на его лице все это и многое другое – увидела так ясно, словно это была коревая сыпь, но не сказала ни слова. Громко топая ногами по лестнице, она поднялась к себе, но в мозгу ее, словно петли вязаного чулка, уже цеплялись друг за друга беспокойство и тревога, ибо Мойра Мор поняла, что теряет сына. Падер тоже ничего не сказал матери. Вместо этого он снова вышел под дождь, сел в машину и погнал ее сквозь ночной ливень по скользким, опасным мостовым туда, где находились собачьи вольеры. Там Падер отпер дверцы из оцинкованной сетки, забрался внутрь, лег на пол и под непрекращающийся грохот дождя по тонкой жестяной крыше стал шептать борзым ее имя.

Два дня он не спал. Глаза у него покраснели, взгляд стал безумным. Падер по-настоящему заболел – заболел от страха, что Исабель не будет, не сможет его любить. Эта мысль засела в его мозгу, как червь в бутоне рождественской розы, ибо с давних пор Падер О’Люинг подозревал, что на самом деле он – человек никчемный. Он водил борзых на бесконечные прогулки под дождем и снегом, на которые ни за что бы не отправился один. Иногда – очень редко и очень ненадолго – небо прояснялось, воздух, напоенный трепетным дыханием весны, становился чистым и свежим, и Падер ощущал прилив неземного восторга. Свет надежды осенял его изнутри, и тогда он вел собак словно по радуге, которую отбрасывала его плоть, но уже через несколько мгновений надежда меркла, и Падер снова оказывался в промозглом сумраке отчаяния, в котором – окажись у него в руке камень – он мог бы забить борзых до смерти. Исабель! Исабель! Он шагал по тропе и как можно громче повторял ее имя, чтобы ветер и дождь подхватили его на свои крылья и разнесли как можно дальше по округе.

О Исабель!

Привязав поводки собак к заднему бамперу, Падер забирался в салон и, пока его мокрое пальто медленно подсыхало, закрывал глаза, тщетно пытаясь хоть на мгновение почувствовать исходящий от дождевых струй волнующий запах ее волос.

Что касалось Исабель, то для нее все было немного иначе. Она тоже думала о нем и порой, заскучав на уроке французского языка или русской истории, даже рисовала его в своем воображении во всех подробностях, однако уже через минуту вновь переключалась на написанные мелом на доске даты и слова или задумывалась о перспективах на будущее. Исабель хорошо училась и все еще могла попасть в университет – так говорили ей монахини, не забывая, впрочем, добавлять, что если сейчас она ослабит усилия, то на многое ей рассчитывать не стоит.

Но когда субботним вечером Исабель сидела в классе, готовя домашнее задание, со страниц разложенных перед ней учебников внезапно исчезли все слова. Или, может быть, это она больше не могла на них сосредоточиться. Прошел час, и Исабель поняла, что ничего не сделала. Она прочла добрых двадцать страниц, но не запомнила ровным счетом ничего. Наконец она подняла голову и наткнулась на поджатые губы и маленькие глазки, внимательно наблюдавшие за ней из-за учительского стола. Исабель отвернулась к окну и улыбнулась.

В первое время эта игра ей даже нравилась, нравилась комичность ситуации, особенно ярко проявлявшаяся в тот момент, когда Падер, облаченный в старомодный костюм из толстого твида, стучал в дверь, и в длинном коридоре раздавались мерные шлепки туфель сестры, которая шла сообщить Исабель о приезде «кузена». Исабель слышала эти шаги еще до того, как раздавался стук в дверь ее комнаты, где она сидела на кровати или за столом, вот уже неделю пытаясь написать письмо домой. Этот звук очень смешил ее, и каждый раз Исабель поспешно прижимала ладонь к губам, чтобы не захихикать, а потом отбрасывала волосы на спину и, поднявшись, старалась взять себя в руки, чтобы никто не заметил выражения ее глаз, в которых были и гордость, и триумф. Впрочем, сдерживалась она лишь до тех пор, пока, пройдя по коридору, не выходила через парадную дверь наружу, где ее ждали объятия ветра и грубый поцелуй свободы.

6

Несколько раз они ездили на запад, в Коннемару. Машина мчалась по осевой линии узкого шоссе, углубляясь в пустынный край торфяных болот и кварцитовых гор, и Исабель наслаждалась ощущением свободы и опасности. Ей нравилось безрассудство этих воскресных вылазок с человеком, которого она едва знала, нравилось ощущение скорости, от которой кружилась голова и замирало сердце. Падер, сидевший рядом с ней за рулем, тоже чувствовал себя столь возбужденно-счастливым, что слова путались, застревали у него в горле, и единственным, что выдавало его пенящуюся, переливающуюся через край радость, были обрывки ковбойских песен, которые он негромко гудел себе под нос. На протяжении первых десяти миль Падер ничего не говорил; чувствуя, как с каждой минутой растет расстояние, отделяющее их от монастыря, он воспринимал это как доказательство того, что Исабель к нему по крайней мере не безразлична. Впрочем, поверить в это ему все равно было нелегко, и, глядя на дорогу впереди, он едва осмеливался сказать себе, что это не сон и что она действительно сидит рядом с ним. И Падер нажимал на педали, переключал передачи и негромко напевал мелодии из вестернов, пока машина мчалась в никуда по совершенно пустой дороге. Суровый и пустынный пейзаж за окнами был красив особой, мрачной красотой, способной воздействовать на Исабель вполне определенным образом, но Падер даже не думал об этом и не планировал ничего подобного, как мог бы поступить на его месте другой мужчина. Больше того, ему и в голову не приходило, какой эффект мог иметь этот дикий и вольный пейзаж на девушку с островов, в течение долгих месяцев заточенной в стенах монастыря.