Резидент - Евгений Сухов

— Далеко отсюда ты их видела?

— А вот зразу пид лисом[15].

— Показать сможешь?

— Смогу.

Вышли на окраину леса, вдоль которого буйно разросся широким листом подорожник. В глубоких глинистых ямах намытая тяжелой техникой стояла грязная вода, вокруг которой сочно поднималась густая и высокая осока. Далее просматривался уже затянувшийся гусеничный след, уводящий куда-то в самую середину чащи. О былых сражениях напоминали два небольших окопчика, вырытых по самые плечи. Их можно было бы принять за рытвины или промоины, каковых немало в каждом лесу, если бы не бревенчатый бруствер и гильзы крупнокалиберного пулемета, щедро усыпавшие красное глинистое дно. Война пошла дальше, оставив после себя шрамы. Через год-другой затянутся и они. Природа все равно возьмет свое.

— Где именно они прошли?

— Тут, — показала девушка на едва примятую траву.

Тимофей осторожно ступил на тропу, словно преодолевал минное поле. За капитаном так же аккуратно, пристально всматриваясь в густую траву, двинулись разведчики. Романцев прошел уже метров тридцать, как вдруг увидел небольшой окурок, проглядывавший под смятой травой. Подняв его, понюхал. Качественный табак, можно даже сказать, отменный. Повертел его в пальцах — отвердеть не успел, совсем свежачок, выбросили недавно, возможно, каких-то несколько часов назад. Сигарета немецкая, на белой папиросной бумаге остались четыре немецкие буквы «ECKS». Марка сигареты была «ECRSTEI № 5», наиболее популярное курево вермахта. Тимофей Романцев прекрасно знал этот сорт сигарет, накурился их еще в сорок первом во время отступления из-под Киева. Свой российский табачок тогда уже закончился, а вот немецким удалось неожиданно разжиться. В одну из ночей подкараулили фашистский обоз, думали, что в нем продовольствие, а вместо сухого пайка и мясных консервов в ящиках оказались немецкие сигареты. Взяли тогда все, что смогли унести, потом этот табачок здорово выручал, когда проходили селения, где курево разменивалось на кусок хлеба. Так что в какой-то степени капитан испытывал к нему некоторую признательность.

— А теперь, милая, — посмотрел он на девушку, — пообстоятельнее все расскажи: что это были за люди и как они выглядели. Это важно!

— Це немцы?[16] — вскинула дивчина на него заинтересованный взгляд.

— Может, немцы, а может, и шпионы какие, но уж точно не красноармейцы. — Вот что мне скажи, какого были роста? А еще, худые или полные? Как выглядели, во что они были одеты? Ты ведь их хорошо рассмотрела?

— Разглянула, — с готовностью ответила Зося, заметно заволновавшись. — Я даже запах их табака почуяла. Вин мне дюже пахучим здрався. Мий дид махорку курив. Та вона горька була. А у цего дыма солодковатый запах ишов. Я хотела пидибрати окурок и дядьке виддати, а потим думаю: зачем ему немецький табак?

Нехай краще самосад курить![17]

— Все так, девонька, — похвалил Тимофей. — Пускай они сами своим табаком травятся!

— Вони високи були, як ви. На трех були плащи з якими темними пятнами[18].

— Ага, в маскхалатах, значит. Так…

— А ще на плечах речови мишки були. Зразу було видно, що вони тяжки[19].

— С чего так решила?

— Тяжко вони ишли. А ще трохи нахолялися[20].

— А четвертый как выглядел? Во что он был одет?

— Вин був крупний, мязистый. Тильки рюкзака вин не нес. У него за спиной був порожний речовий мешок[21].

— Вспомни еще что-нибудь особенное, чем они от других отличались? Может, наколка какая-нибудь на руках была или какая-то родинка? Может, кто-то прихрамывал? Или на вещах у них что-то написано было?

На какое-то время девушка задумалась, после чего уверенно продолжила:

— Вспомнила! На лямкив рюкзака були две буквы крупно написаны — «Мэ» и «Рэ»[22].

Романцев задумался. Среди солдат действительно существовала такая традиция — помечать свои вещевые мешки. Обычно писали номер части, фамилию или собственные инициалы, чтобы не перепутать его с другим вещмешком.

— Спасибо тебе, девонька. Я у тебя вот что хотел спросить: а почему ты нам помогаешь?

— Так ви ж свои, советские, — просто объяснила Зося. В голосе сквозило легкое удивление: по-другому, мол, и быть не может!

— Жаль, что здесь не все разделяют твои взгляды, — искренне огорчился Романцев. — А не боишься, что к тебе бандеровцы могут прийти?

— Боюсь, — просто призналась она. — Бандеривци моего батька с мамою вбили три роки тому… Когда сюды советская власть прийшла, так його видразу головою колхоза поставили. Вон бандеровцы його и вбили. Мучили довго[23].

Девушка говорила спокойно, безо всяких интонаций, какие обычно сопровождают непростой и тяжелый разговор. Стало понятно, что горе у нее было давнее, выстраданное и выплаканное. В какой-то момент Тимофею захотелось попросту приобнять девушку, утешить ее, приободрить, но он удержался. Сейчас вокруг столько горя, что всех не пожалеешь. И потом, чего же травить девчонке душу!

— Ты бы себя поберегла, Зосенька. Время сейчас очень горькое. Много несправедливого. Не можем мы к каждой дивчине солдата с ружьем поставить.

— А ви не переживайте за мене[24], я сегодня к тетке уеду, меня там никто не найдет.

Зося говорила уверенно и спокойно — видимо, для себя уже давно приняла твердое решение. Вряд ли кому-то под силу уговорить ее ступить на другую сторону. Незаметная. Тихая. Но столько в ее негромком голосе было убежденности и силы, что ее хватило бы на десятерых закаленных бойцов. Такую невозможно заставить, как и победить!