Битва у Варяжских столпов - Михаил Серяков

Тем не менее, несмотря на наличие отдельных скандинавских вещей в отдельных захоронениях, любому непредвзятому специалисту было ясно, что мужские погребения в Гнездове без явных натяжек идентифицировать как скандинавские нельзя. Только в 1990 г. современный археолог И.В. Дубов, также участник клейновского семинара, на радостях от открытия констатировал: «Вскрыт единственный на Руси “чисто” скандинавский могильник в урочище Плакун…»{196} Таким образом, по признанию самих норманистов, на Руси мы имеем только один-единственный могильник, находящий свое точное соответствие в Скандинавии. Скандинавская же принадлежность остальных с большей или меньшей вероятностью лишь предполагается туземными норманистами, которые к тому же сами путаются в своих предположениях и взаимно противоречат друг другу. Так, количество «идентифицированных» в качестве скандинавских погребений у того же Д.А. Авдусина колебалось от «более ста» в 1991 г. до «нескольких десятков» в 1993 г., что все равно было крайне мало на фоне раскопанной тысячи курганов. В других работах фигурировали иные цифры. Так, например, В.П. Шушарин из 700 раскопанных на тот момент курганов к захоронению скандинавов относил только два{197}. Ситуацию решил исправить в 1991 г. Ю.Э. Жарнов. Отметив в Гнездове «фактически полное отсутствие критериев для вычленения погребений скандинавов-мужчин», он предложил считать количество «норманских» погребений на основе находок в женских захоронениях скандинавских фибул. В результате подобного допущения скандинавскими могилами волшебным образом оказались уже не менее четверти раскопанных гнездовских погребений, причем для периода конца IX — первой половины X в. они составили целую половину{198}. Однако специалисты быстро указали ему, что эти скандинавские фибулы многократно находили в составе типично славянских или финских женских украшений от Прибалтики до Поволжья. Эти фибулы входили в состав костюма как ливских, так и, по всей видимости, весских женщин. В.В. Седов отмечал, что находки вещей скандинавского происхождения, к числу которых и относятся эти фибулы, не являются этноопределяющими, а показывают лишь, что среди той или иной части населения Восточной Европы эти скандинавские украшения были в моде. Более того, в скандинавском костюме обязательны две фибулы, однако среди более двух десятков погребений в Гнездове, где были найдены скорлупообразные фибулы, в шестнадцати курганах было найдено по одной фибуле, в одном случае — четыре и лишь в оставшихся по две фибулы{199}. Последователи Л.С. Клейна в своем раже забывают сделанную им в свое время оговорку, что «лишь знатнейшие варяги — дружинники стали действительно большими господами на Руси, вроде Свенельда в Киеве. Рядовые же воины промышляли некоторое время мелкой торговлей заморскими женскими украшениями. Недаром большинство скандинавских вещей в Гнездовских курганах — это именно женские украшения, а не оружие»{200}. Наконец, совершенно упускается из виду, что женщины, вместе со всеми своими скандинавскими фибулами, вполне могли быть рабынями, захороненными вместе со своим господином (подобный случай описан у Ибн-Фадлана), и их происхождение совершенно ничего не говорит о племенной принадлежности их хозяина. Как видим, и это «доказательство» скандинавской принадлежности варягов оказалось на деле шитым белыми нитками. Что касается описания похорон руса у Ибн-Фадлана, которое норманисты упорно трактуют как свидетельство скандинавского происхождения русов, равно как и археологически зафиксированных ему параллелей, то даже зарубежные археологи признают, что «в Скандинавии не было обычая умерщвлять женщину при погребении вождя — как описано у Ибн-Фадлана»{201}. С другой стороны, данный ритуал фиксируется у славян еще с VI в. Маврикием Стратегом: «Жены их целомудренны сверх всякой человеческой природы, так что многие из них кончину своих мужей почитают собственной смертью и добровольно удушают себя, не считая жизнью существование во вдовстве»{202}. Аналогичный ритуал отмечается для живших на территории Германии славян Бонифацием в VIII в.: «Винеды, народ мерзейший и самый дурной, хранят однако же с такою верностию в супружеском союзе любовь, что жена, по смерти мужа, сама отрекается от жизни, и та между ними считается славною, которая своей рукою убьет себя, чтобы сгореть с мужем на одном костре»{203}.

Со ссылкой на Шаскольского Л.С. Клейн и в 2009 г. однозначно постулирует излюбленное положение норманистов: «Не вызывает сомнений норманнская принадлежность сожжений в ладье…»{204}Однако, трактуя ритуал сожжения в ладье как исключительно скандинавский, норманисты игнорируют прямое указание скандинавского же автора XII в. Саксона Грамматика, что данный ритуал был установлен у прибалтийской руси еще в гуннскую эпоху. В более позднюю эпоху данный ритуал зафиксирован у западных славян. Немецкий археолог А. Пауль пишет: «Хотелось бы обратить внимание на то, что обряд погребения в ладье, традиционно связываемый со скандинавами, был хорошо известен и у балтийских славян не позднее чем с VIII века. В уже упоминавшемся ральсвикском могильнике было найдено два лодочных захоронения: подкурганные кремация и ингумация в ладьях. Ингумация датируется концом X или началом XI в., в то время как датировка кремации невозможна и, следовательно, должно приниматься во внимание все время существования могильника в VIII–XII вв. Кремация произведена на месте, и по этому признаку захоронение может быть рассмотрено как славянско-скандинавский тип А. Из могильника другого значительного ремесленного поселения Гросс-Штремкендорф рядом с Висмаром известно 6 лодочных захоронений — 5 урновых, оставленных в кораблях размером 5–15 м и одна ингумация в расширенной однодревке. Одно из этих урновых захоронений в лодке датировано по керамике концом VIII в., но и другие не могли относиться ко времени позднее начала IX в., так как позднее перестало существовать само поселение. К VIII в. относится и найденное в 2000 г. лодочное захоронение в Менцлине. Не менее 20 лодочных ингумаций в расширенных одно древках известно с острова Узедом в устье Одера. Однотипные им лодочные захоронения найдены также и в других поморских городах — Цедыне, Волине, Кезлине.

Также хорошо подтверждается археологией и бытовавший на юге Балтики обычай помещения в захоронения корабельных частей, от которых к моменту раскопок в большинстве случаев оставались лишь корабельные заклепки и, в более редких случаях, части деревянных планок»{205}. Соответственно, обряд захоронения в ладье отнюдь не является 100% доказательством скандинавского присутствия, как это хотелось норманистам.

Таким образом, мы видим, что на основании лишь разрозненных находок, приписываемых скандинавам либо действительно являющихся скандинавскими, при отсутствии достоверно скандинавских погребений, то есть фактически без каких-либо объективных оснований, туземные норманисты только на основании собственных идеологических установок чудесным образом постепенно увеличили число скандинавов, захороненных в Гнездове с одного, о котором первоначально говорил Т. Арне, до двухсот пятидесяти. Благодаря этому оно и превратилось в место, где этническая принадлежность остальных трех четвертей погребений является неопределенной, славян «вероятно… было не слишком много», а «единственно этнически определенными комплексами являются погребения со следами скандинавского погребального обряда», принадлежавшие многочисленным «волнам скандинавов, проходившим через Гнездово». Тенденциозность подобного рода построений очевидна: основная масса могильников в Гнездове, в которых, по утверждению Д.А. Авдусина в 1949 г., «черты славянского обряда наблюдались постоянно», превращалась в этнически неопределенную массу, а количество приписываемых скандинавам захоронений многократно преувеличивалось. За подобную ловкость рук, проявленную за карточным столом, еще в XIX в. с позором изгоняли из приличного общества, теперь же это оказывается вполне приемлемым научным приемом. Лишь благодаря ему из Гнездова и удалось создать опорный пункт норманнов в самом центре славянских земель Восточной Европы, псевдонаучный миф о котором и был запущен как в научную литературу, так и в массовое сознание.