Кровавое наследство - Мэри Элизабет Брэддон

Вильмингдонгалль, Гертшир»

Лионель Вестфорд поддался искушению, против которого столько боролся, и написал Руперту Гудвину, что принимает его предложение.

Три дня спустя Лионель выехал из Лондона. В первый раз в жизни он солгал своей матери, сказав, что ему предложили место художника в городе Гертфорт.

Клару Вестфорд опечалила разлука с сыном, но она видела его отчаяние и утешалась только мыслью, что занятия и маленькое путешествие рассеют его мрачные думы.

Руперт Гудвин только по просьбе дочери согласился предоставить работу бедному молодому художнику; сам он был чрезвычайно равнодушен к нужде ближнего, но для дочери все делал охотно. Сына же своего он ненавидел, потому что знал, что тот проник в тайну его сердца и потерял к нему всякое уважение.

В прекрасный день августа Лионель прибыл в Вильмингдонгалль. В воздухе было так тихо, что ни один лист не шевелился в густой зелени парка. Поверхность озера, окруженного высокими деревьями, была гладка, как зеркало, и отражала ярко-синее небо.

Несколько месяцев Лионель был невольником в пустыне Лондона, несколько месяцев он ходил только по мрачным улицам этого города, в который не проникали лучи солнца и свежий воздух. Когда он вступил во владения банкира, то вздохнул свободнее, грудь его расправилась и поступь стала тверже и смелее. «Это чистый рай! — воскликнул он. — А она — царица его! О, как бьется мое сердце при приближении той минуты, когда я опять увижу ее блестящие глаза и услышу ее нежный голос!»

От ворот парка до дому было порядочное расстояние. Лионель оставил свой дорожный мешок у швейцара, а сам пошел по указанной ему аллее, ведущей среди густых кустов мимо грота и конюшен к замку. В этой тенистой аллее, несмотря на ясный день, царил какой-то таинственный мрак, и чем далее Лионель шел, тем более действовали на него этот мрак и тишина. Восхищение, еще недавно ощущаемое им, уступило место внезапной печали. Таинственная тяжесть сдавила его грудь. Он ускорил шаги и с лихорадочным волнением заспешил к дому, чтобы увидеть какое-нибудь живое существо и услышать человеческий голос.

После довольно продолжительной ходьбы он достиг грота и конюшен. Здесь было еще темнее. Среди груды камней возвышались развалины старинного храма; между камнями, обросшими мхом, бежала вода и спадала в пруд, ровная поверхность которого покрывала, казалось, неизмеримую глубину. «Это безлюдное место как будто скрывает преступление», — подумал Лионель и остановился на несколько минут, чтобы рассмотреть его.

Вдруг он услышал глубокий стон и невольно вздрогнул, но он был храбр и тотчас же оправился от испуга. «Это стонет, без сомнения, человек; кажется, стон послышался из-за груды камней». Он обошел грот и увидел на другой стороне старика в крестьянской одежде. Он сидел на камне, обросшем мхом, закрыв лицо руками. Он казался очень старым. Его длинные, жидкие седые волосы падали на худые плечи. По-видимому, это был садовник, так как грабли и лопата лежали рядом на траве.

Пока Лионель рассматривал старика, тот снова застонал, но на этот раз сопровождая свой стон словами: «О Боже, Боже! — восклицал он. — Это ужасно! Смогу ли я далее переносить это?»

Лионель почувствовал сострадание, он подошел к старику и положил руку на его плечо. Старец обернулся и быстро вскочил на ноги — лицо его было бледно от страха, и он дрожал всем телом.

— Кто вы? — спросил он тихо. — Кто вы и зачем явились сюда?

— Я чужой, — ответил Лионель. — Я услышал ваши стоны и поспешил помочь вам.

— Чужой? — тихо повторил старец, отирая холодный пот со лба. — Чужой? Правда ли это?

Внимательно, почти жадно он рассматривал открытое лицо Лионеля, как будто хотел прочитать на нем его мысли.

— Да, да, — пробормотал он, — я вижу, вы меня не обманываете: вы чужой в этой ужасной местности. Но я сейчас что-то говорил? Я часто говорю, и сам не знаю, что говорю. Я стар, и в голове моей все помрачилось. Я много говорил? Сказал я что-нибудь, отчего застыла бы кровь в ваших жилах и встали бы дыбом волосы на вашей голове?

Лионель с состраданием посмотрел на старика. Очевидно, он был сумасшедший, терзаемый каким-то ужасным бредом.

— Добрый человек, — кротко сказал он, — вы напрасно так мучаетесь. Успокойтесь, вы ничего не говорили особенного.

— Так я ничего не сказал? Случается, что я говорю странные слова, имеющие не более смысла, чем карканье вороны в полночь. Я очень стар и служу Гудвинам уже семьдесят лет. Руперта Гудвина я носил на руках и отца его знал еще мальчиком, добрым, веселым мальчиком, не таким мрачным, как нынешний наш владелец. Я им долго верно служил, и они были для меня хорошими господами. Не могу же я теперь на старости лет обратиться против них и предать их? Не правда ли?

— Конечно, не можете, — кивнул Лионель.

— Нет, нет, это невозможно. Семьдесят лет они меня кормили, и я не изменю им, хотя мне теперь часто кажется, что я должен подавиться их куском хлеба. Но ведь я не смею более говорить с вами, не то у меня с языка опять сорвутся странные слова; но они ничего не значат, молодой человек, заметьте раз навсегда, что они ничего не значат.

Старый садовник взял грабли и лопату и поспешно удалился, оставив Лионеля недоумевать насчет его поведения.

«Он без ума, бедный старец, — подумал Лионель. — Удивляюсь только, что банкир не откажет такому старику и не выдаст ему пожизненной пенсии!»

Лионель вышел из таинственной аллеи на открытую площадку и увидел господский дом, в котором в прежние времена живало столько благородных владельцев. Он забыл старого умалишенного садовника и думал только о Юлии Гудвин, прекрасные черные глаза которой очаровали его семь дней назад.

Дворецкий немедленно провел его в приготовленные ему комнаты и почтительно спросил, не прикажет ли он чего. На ответ Лионеля, что ему ничего не нужно, дворецкий низко поклонился и вышел. Молодой человек осмотрелся в своем новом жилище, так разительно отличавшемся от скромной квартиры, где он оставил свою мать и сестру, и снова ему стало не по себе от той лжи, которую он допустил в отношении Руперта Гудвина и в отношении матери, а прекрасный образ Юлии Гудвин вытеснялся образом старого безумного садовника, пугающего его своими неподвижными глазами.

Виолетта аккуратно приходила на репетиции в Друрилейнский театр. Директор хвалил ее не только за точность, но и за скромное поведение, исполненное благородства и так резко отличающееся от шумной болтовни и необузданного смеха многих других актрис театра.

Но Эстер Вобер и ее приятельницы очень дурно обращались с ней. Может быть, они были бы ласковее, если бы Виолетта была простая, ничем не отличающаяся молодая девушка; но поразительная красота ее возбуждала горькую зависть, и они всевозможными средствами старались сделать ее пребывание в театре невыносимым. Но это им не удавалось: Виолетта стояла гораздо выше их и не обращала внимания на их насмешки. Ее поддерживала мысль, что она зарабатывает деньги, которыми может спасти мать от нищеты. Настал вечер представления нового балета. Виолетта совершенно освоилась со своей ролью; костюм был приготовлен — было предпринято все, чтобы сделать его вполне великолепным. Она едва узнала себя в зеркале, когда закончила туалет и надела на золотистые длинные локоны блестящую серебряную диадему. На сцене ее встретил одобрительными словами мистер Мальтраверс, усадил ее в золотой волшебный храм, окруженный искусственным огненным дождем и назначенный служить лучшей декорацией последнего акта балета, и, любуясь ею, удалился. Через несколько минут должны были поднять занавес.