Финская война. Бастионы Лапландии - Валерьян Телебин

Беспрестанно разъезжая со своим кортежем по штабам наступающих частей, Лев Захарович в конце концов обосновался в штабе 163-й дивизии, а через несколько дней финны, стянув к Суомуссалми довольно крупные силы, блокировали дивизию со всех направлений и, непрерывно атакуя, вскоре полностью уничтожили 662-й стрелковый полк. А основные силы 759-го полка вместе со штабом дивизии вынуждены были отходить к своим по тонкому льду озера Кианта, оставив для прикрытия 81-й мурманский горнострелковый.

— Ну что же вы не садитесь, Борис Михайлович? — обратился Мехлис к спецкору «Красной Звезды» Борису Левину, когда остальные журналисты в сопровождении нескольких красноармейцев уселись в кузов небольшого грузовичка. — Больше уехать будет не на чем!

— Знаете, Лев Захарович, я почему-то уверен, что сейчас моё место именно здесь. Среди этих ребят. Это, может быть, именно тот случай, когда воевать нужно не ради какой-то абстрактной идеи о всеобщем равенстве и братстве. Здесь и сейчас нужно сражаться за жизнь своих друзей и товарищей. За ваши жизни. За то, чтобы вы могли спастись. Человеческая жизнь священна. Нельзя требовать отдавать её во имя всеобщего блага, ибо жизнь и есть благо. Отдать её за других можно только добровольно.

— И давно у вас появились такие мысли? — спросил Мехлис, внимательно заглянув в глаза Бориса.

— В Гражданскую ещё, с тех пор как назначен был членом военного трибунала Петроградского округа. Сколько невинных жизней мы тогда загубили! Сколько бесконечных миров!

— Что за болезненное человеколюбие в вас вдруг проснулось? Вас опасно слушать, сам начинаешь верить! Хотел бы я думать так же, как вы. И когда-то скромный еврейский юноша из Одессы, наверное, так и думал. Но сейчас нам нужно стремиться выковать нового, советского человека. И абсолютно ни к чему при этом жалеть несовершенные творения.

— Когда мы видим перед собой человека несовершенного, мы видим лишь отражение собственных заблуждений, — тихо промолвил писатель.

— Что это ещё за философия? Кто это сказал? — удивлённо спросил Мехлис.

— Не знаю. Наверное, никто ещё не сказал. Но когда-нибудь обязательно скажет. Теперь прощайте, Лев Захарович. Прощайте!

Борис Левин помахал ребятам в кузове, крепко пожал руку Мехлису и, поправив на плече автоматическую винтовку, направился туда, откуда доносились звуки разгорающегося боя.

Лев Захарович, словно стряхивая наваждение, махнул рукой водителю — ехать, а сам направился к группе штабных военных, шедших в колонне отступающего 759-го полка.

Остатки 163-й стрелковой дивизии вскоре вышли к своим. А бои в окрестностях Суомуссалми всё не утихали. Пятого января Борису Левину исполнился сорок один год. Он был ещё жив. Шестого — уже нет. Начинался новый (Слава товарищу Сталину!), 1940 год.

Несомненно, все эти дни Лев Захарович сковывал действия комдива Зеленцова, командира 163-й дивизии, одним своим присутствием, ибо боялись его в войсках пуще финских егерей. Далеко не робкие мурманские ребята переходили на шёпот, упоминая о нём, и называли его не иначе, как тень вождя, или всевидящее око Сталина (Мехлис в течение нескольких лет был личным секретарём Иосифа Виссарионовича). Одно упоминание о том, как он собственноручно едва не расстрелял четырёх молодых лейтенантов, оставивших свои батареи во время боёв на озере Хасан летом 1938-го, наводило леденящий ужас на души штабных военных.

Впоследствии Мехлис упорно пытался свалить на комкора Духанова, который сдал дела ещё двадцать второго числа, просчёты свои и Чуйкова, приведшие в конце декабря — начале января к разгрому 44-й и 163-й стрелковых дивизий. Впрочем, вскоре будущий «герой Сталинграда» Чуйков сам опроверг утверждения своего патрона тем, что потерял ещё одну дивизию, когда на Ребольском направлении финны окружили и почти полностью уничтожили 54-ю стрелковую дивизию.

Неизвестно, что повлияло на Льва Захаровича больше: слова и поступки Бориса Левина или то, что довелось пережить, передумать и переосмыслить, попав в окружение. А вероятнее всего, и то и другое вместе взятое. Но после Финской войны затупившийся серп и окровавленный молот беспощадного стража революции перестали терзать командный состав РККА. Бывало даже, что Мехлис наказывал своих подручных за излишнюю подозрительность и лично распорядился прекратить несколько расстрельных дел ввиду абсурдности предъявленных обвинений. Но, к сожалению, это была лишь малая капля в сравнении с теми тысячами жизней, что были изломаны или загублены жерновами репрессий за предыдущие два года его деятельности на посту начальника Главполитуправления РККА, хотя кровавая волна террора резко пошла на спад ещё год назад — в конце 1938-го.

После госпиталя мне дали отпуск по ранению, и я отправился домой, на Брянщину, в родное село Воробейня, но, пробыв там всего несколько дней, решил съездить в Елец. Туда, где всего четыре месяца назад была сформирована наша 122-я стрелковая на базе одного пехотного полка из состава 6-й стрелковой дивизии тройного развёртывания.

Всего четыре месяца, а словно вчера, но кажется, будто из какой-то другой жизни. И третья война за полгода… Только в госпитале я почувствовал, как смертельно устал за эти месяцы. От постоянного напряжения, от ощущения каждодневной смертельной опасности, от тяжести принятых решений, от необходимости посылать ребят на рискованные задания. От невыносимой боли, сжимавшей сердце до хрипоты, когда гибли те, с кем воевал, ел, спал бок о бок последние несколько месяцев. Вдобавок ко всему от Танечки пришло очень странное письмо, после прочтения которого мою душу охватило такое отчаянье, что хоть волком вой. Я перечитывал его снова и снова, силясь понять, что же произошло и в чём здесь моя вина.

Мишенька, родной мой, здравствуй.

Надеюсь, ты уже поправился. Я получила все твои письма, но никак не могла решиться написать тебе. Помнишь, я говорила, что после войны хочу пойти учиться в медицинский? (Надеюсь, она, проклятая, скоро закончится.)

Мы же совершенно не сможем видеться, только мучить друг друга долгими разлуками. Да и старовата я уже для семейной жизни. Как-никак двадцать седьмой год пошёл. А у тебя ещё вся жизнь впереди. Найдёшь себе молоденькую девочку, которая нарожает тебе кучу ребятишек и забудешь обо мне. Хотя бы ту студентку из Ельца, что слала тебе письма всю войну. Она поедет за тобой, куда бы тебя ни послали. А я… я буду любить тебя всю свою жизнь. Но дороги у нас разные и вряд ли когда-нибудь вновь пересекутся. Прощай.

Я ещё не знал тогда, чего стоило ей уговорить командира полка выслать нам навстречу ударную группу в ту ночь, когда мы прорывались к своим. Но надо отдать ему должное, позже он убедил-таки комдива написать ходатайство на восстановление меня в прежнем звании. Только вот незадача: разного рода ходатайства, равно как и наградные документы из штаба 9-й армии, командование которой допустило разгром двух своих дивизий с полной потерей матчасти и тяжёлого вооружения, не очень-то жаловали в наркомате обороны. Так что домой я вернулся со старшинскими петлицами, хотя и в командирском обмундировании.