Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости - Марта Нуссбаум

женщин и использовать прозорливость женского мира (в том числе чувство юмора и субверсию) для построения нового типа всеобщего гражданства, Конт делает традиционное разделение полов и сфер влияния более жестким, утверждая, что «равенство – это положение двух полов, противоречащее их природе, и никакой склонности к равенству они никогда не выказывают» (275).

Что насчет стремления к мировой справедливости? Религия Конта абсолютно интернациональна, хотя и остается организованной на национальном уровне. А в международной сфере Конт без колебаний отводит совету философов квази-государственную роль. Подобно ООН этот совет будет председательствовать на дебатах, касающихся глобальной политики, включая введение единой европейской валюты. Конт пишет о центральной философско-политической ассоциации, встречи которой будут проходить в Париже; в нее войдут «восемь французов, семь англичан, шесть немцев, пять итальянцев и четыре испанца. Этого было бы достаточно, чтобы справедливо представить основные группы каждой страны» (427). Его система «впоследствии распространится, в соответствии с определенными законами, на остальную белую расу и, наконец, на две другие великие расы людей» (7). В приоритете будут европейские колонии: «четыре для каждого американского континента, две для Индии, две для голландских и испанских владений в Индийском океане» (443). Однако Конт отмечает, что белая раса «во всем превосходит две другие расы» (435); и он также считает, что монотеизм представляет собой стадию человеческого развития, превосходящую политеизм (435). Последней будет включена «черная раса», и здесь Конт отдает приоритет Гаити, «у которой хватило сил снять с себя несправедливое ярмо рабства», и Центральной Африке, «которая еще ни разу не подверглась европейскому влиянию» (436), поскольку он считает, что презрительное отношение со стороны европейцев затрудняет усвоение уроков позитивизма бывшими порабощенными народами. Так, его расизм несколько смягчается решительным осуждением последствий завоевания.

Но даже этот отталкивающий раздел работы Конта оказывается поучительным для нас. Если национальное чувство действительно должно стать «точкой опоры» для развития всеобщей любви к человечеству, как нам добиться того, чтобы национальное чувство не сопровождалось шовинизмом и расизмом? Очевидно, что мы не должны выстраивать концепцию нации на расовой или этнической идентичности. Еще лучше, если мы могли бы сделать борьбу с расизмом элементом национальной идентичности. Однако такие вещи легче вообразить, чем реализовать, и критик нашего проекта будет прав, если спросит, не рискуем ли мы поощрять такие постыдные аспекты человеческого поведения, позволяя силе эмоций взять верх. Как мы увидим, этот вопрос будет беспокоить и Тагора.

В проекте Конта так много ценных идей, что даже очевидные недостатки его программы являются для нас полезными предостережениями. Милль и Тагор формулируют эти предостережения и пытаются прислушаться к ним, одновременно сохраняя то, что является наиболее ценным в программе Конта.

III. МИЛЛЬ: КРИТИКА И ОБНОВЛЕНИЕ КОНТА

Джон Стюарт Милль – большой поклонник Конта, которому есть что критиковать. Он восхищается не только позитивистским подходом к описанию природы и истории, но и общей концепцией, предполагающей социальное культивирование расширенного сочувствия. В работе «Утилитаризм» (1861) он обращается к Конту, когда сталкивается со своей величайшей философской трудностью (как направить людей от личных интересов к общей пользе). Однако из его более поздних работ становится ясно, что его концепция развития симпатии совершенно отлична от идеи Конта.

Утилитаризм Бентама основывается на психологическом принципе, согласно которому все люди стремятся к собственному максимальному счастью. В целом Милль разделяет этот тезис, хотя его концепция счастья намного шире, чем у Бентама, так как Милль оставляет место для качественных различий и внутренней ценности действий. Однако нормативной этической целью утилитаризма Бентама является максимизация общей или средней полезности. Можно было бы предположить, что эта цель будет достигнута автоматически, если мы просто предоставим людям свободу, чтобы они смогли максимизировать свою собственную полезность, но классические философы-утилитаристы в это не верили. Они не считали, что общество того времени, в котором неограниченный капитализм давал людям довольно большую свободу для реализации собственных интересов, было чем-то хорошим. Будучи радикальными реформаторами, они понимали, что привилегии делают людей равнодушными к страданиям других, даже огромного числа других (включая бедняков, женщин и животных). Эти другие, даже если их много, могут быть настолько бессильны, что они не способны действенно стремиться к своему счастью, особенно если им не хватает политического равенства. Поэтому философы-утилитаристы считали, что необходимы значительные политические и социальные реформы, прежде чем появится что-то вроде максимизации общей или средней полезности. Милль под реформами понимал серьезное перераспределение богатства и доходов (вместе с переосмыслением прав собственности), предоставление избирательного права женщинам и обширное законодательство против жестокого обращения с животными. Но на какие человеческие качества может положиться утилитарист, чтобы добиться всего этого?

Милль полагал, что в основе любого морального принципа лежат моральные эмоции; причем моральные эмоции являются не врожденными, а приобретенными[110]. По идее, можно было бы сделать так, чтобы люди научились отождествлять общее счастье со своим собственным, «если однажды общее счастье будет признано этическим стандартом» (303). Однако Милль признает, что сейчас между личным и общим счастьем зияет пропасть, и человеку, который хочет служить на благо общего счастья, скорее всего, придется пожертвовать личным:

Весьма несовершенное устройство нашего мира, и ничто иное, является причиной того, что человек, желающий наилучшим образом способствовать счастью других, может сделать это только за счет полного отказа от своего собственного счастья. Но пока мир остается в таком состоянии, я всецело согласен с тем, что готовность на такое самопожертвование является величайшей человеческой добродетелью (75).

Однако в долгосрочной перспективе этой пропасти быть не должно. Как это возможно? Благодаря моральному прогрессу, в который, очевидно, входит прогресс моральных чувств. Милль считает, что в какой-то степени мы можем просто призвать людей согласиться с тем, что общество устроено лучше, если в основе его лежит должное уважение к счастью каждого: «Чувство общности, возникающее между людьми (кроме тех отношений, которые существуют между хозяином и рабом), решительно невозможно на какой-либо иной основе, кроме взаимного соблюдения интересов. Сообщество равных не может существовать без понимания того, что интересам всех должно уделяться равное внимание» (127). Милль, однако, считает, что такие заявления не возымеют действия на людей, которые привыкли считать женщин и бедняков неравными, а свое личное счастье ставить гораздо выше каких-либо других целей. Как же, в таком случае, мы начнем расширять сочувствие в том виде, в котором это необходимо, если мы хотим добиться стабильного улучшения общества?

Милль утверждает, что необходимо опираться на базовое чувство товарищества (ощущение себя членом группы), которое уже с большой силой проявляется во всех нас, и развивать его в подлинно нравственное чувство. В некоторой степени этого можно достигнуть через институциональные реформы, так как политический прогресс «[устраняет] источники противодействия общественным интересам и любые формы неравенства, как между индивидами, так и между классами, к которым принадлежит огромная часть человечества, но ее потребность в счастье пока еще практически игнорируется». Политические реформы будут способствовать развитию соответствующих моральных чувств. Однако на эти чувства также следует обратить более пристальное внимание.

И именно здесь Милль обращается к Конту. Стоит задержаться на этом месте:

Улучшая качество человеческого самосознания, мы способствуем усилению тех влияний, которые ведут к возникновению в каждом индивидууме чувства общности с другими людьми, которое, в идеале, не позволит ему даже помышлять о том, чтобы желать для себя лично каких-либо преференций, недоступных для других людей. Если мы теперь предположим, что это чувство общности будет воспитываться в людях так же, как и религия, и вся сила образования, социальных институтов и общественного мнения будет так же на это направлена, т. е. каждый человек с самого детства будет находиться со всех сторон под воздействием квалифицированных и опытных духовных наставников, – я думаю, никто из тех, кто способен осознать эту концепцию,