Дьявол в сердце - Анник Жей

— Я прихожу к тем, кто этого хочет, — прошептал он. — Если вы захотите поговорить, меня зовут Люк Вейсс, звоните мне по номеру 24–32 в любой день, кроме вторника.

Если бы не выразительные черные глаза, этот тип был бы никем. Он мог быть всеми мужчинами одновременно и каждым мужчиной в отдельности. Плащ мешковат. Джинсы чересчур поношенные. Зачем мне звонить ему по номеру 24–32 (кроме вторника), если мне понадобится с кем — то поговорить? Кто он: врач-реаниматолог, психолог, сиделка, санитар, медбрат, диетолог или просто скаут с добрым сердцем? В Вильжюифе либо ты больной, либо белый халат — третьего не дано. Любопытство к окружающим уменьшалось, как шагреневая кожа. Был отряд родственников с цветами — они делали дежурное доброе дело, и отряд профи — они осматривали вас, прежде чем отправиться на поиски новых приключений.

Незнакомец был ни стар ни молод, ему было что-то в районе сорока. Он перестал улыбаться.

— Хотите, я подниму шторы?

Я покачала головой. Когда вы больны, то кто угодно может усесться в вашей палате.

— Мужайтесь, — повторил он.

Больница, как и тюрьма, — место бесцельных прогулок.

Мужайтесь, а что он знал об этом? Под стать глазам в нем все было темным и строгим, даже голос. Этот тип был вежливым и занудным. Он вздохнул, его взгляд скрыли бледные веки. У него были густые, как мазки Пикассо, ресницы. Он открыл глаза и снова улыбнулся.

— Хотите, я включу ночник? — не отступал он.

Мое молчание явно его обескуражило. А я из-за него пропустила обзор прессы на «Франс-Интер» и пропущу его на «Европе-1».

Незнакомец поднялся и направился к двери.

В коридоре раздались голоса старшей медсестры и врачей. Начинался утренний обход — привет, властелины! Мужчина поднял воротник плаща. На черном что-то блеснуло. Крест! Я уставилась на него с раскрытым ртом.

Мой гость — кюре? А где же сутана, молитвослов и вечные проповеди? Кто просил его прийти? Разве мои дела так плохи? А может, нарочно не касаясь темы, он хотел обратить меня в веру, совершить помазание? Брюнет повернулся ко мне лицом. Его крест был теперь отлично виден.

— Я вас видел в воскресенье во время мессы. Вам следовало войти. Ведь уйти всегда можно, особенно если я вас чем-то отпугиваю.

Священник разочарованно смотрел на меня.

— Бог вас любит, — почти шепотом добавил он.

— А что бы со мной было, если б он меня не любил?

Мой крик ничуть его не задел. Он на секунду замер.

— Чтобы принять мудрость Бога, надо смириться с любыми испытаниями, как это делал Иов, даже если вы не ведаете причины бед. Но это трудно, когда столько страдаешь, — пробормотал он.

До меня донеслись голоса врачей.

Мне показалось, он хочет добавить что-то еще.

— Всего хорошего, — сказал он в дверях.

Я видела плечи, плащ, крест, потом ничего.

Не знаю почему, я вспомнила один рисунок Милле, который Франк очень любил. На нем было изображение крестьянина со спины.

«Только очень великие мастера могут передать характер человека, лица которого не видно», — объяснял мне Мериньяк как-то воскресным вечером на бульваре Сюше.

День Святого Валентина. Добрые чувства текут со всех радиостанций, любовь черпают половниками, их продажные сердца обостряют мою жажду мести. Святой покровитель влюбленных подождет до следующего раза. Рак, безработица, одиночество еще крутят карусель, и на улице Томб-Иссуар несчастье продолжается.

Д-р Жаффе требует, чтобы я выходила на воздух. Для меня же просто докостылять до лифта — это подвиг. А представить, что надо пересечь двор под насмешливым взглядом соседа, открыть ворота одной рукой (другая рука не действует) и выйти на улицу — это почти нереально. Все продавцы в районе меня знают. Они подбегают, придерживают дверь, помогают поднять сумку. С неполноценными всегда предупредительны. Мне не нужна такая привилегия. При виде меня все считают, что я несчастна. Булочник дарит мне заварное пирожное всякий раз, когда я покупаю полбатона. Этим вечером я его снова поблагодарила, но я бы все отдала, даже эту тетрадь, чтобы больше не внушать жалость.

Как-то я даже, несмотря на костыли, села в 31-й автобус и доехала до бульвара Сюше. Я походила вокруг особняка. Цитадель счастья казалась неприступной. Ты был на работе, как и все нормальные люди. Прямо посреди улицы на меня нахлынули воспоминания прошлого. Допустим, моя жизнь рядом с тобой была легкой. Я любила искусство, путешествия, пустынные пляжи и Венецию в ноябре. Наверное, счастье — это своего рода прививка.

Под стенами, отделяющими меня от сада, на который я теперь могла смотреть лишь издали, встав на цыпочки, я расплакалась. Париж мог блистать, Эйфелева башня мерцать, служащие работать, меня же навсегда выгнали из этого дома. «Почему именно меня?» — всхлипнула я и, опираясь на костыли, подняла глаза к небу. Все скорбящие вопрошают, что они сделали, чем заслужили такую судьбу.

В двух шагах от виллы моей молодости служащие выходили из кафе, поглядывая на часы. Они толкали меня безо всякого злого умысла, просто потому что не замечали, ведь с тех пор, как ты меня выгнал, Франк, я утратила плоть. В будни прохожие обычно торопятся. У них встречи, они едут на метро, ловят такси. По выходным они размеренно вышагивают под руку с подругами жизни. По будням я завидую их энергичности, а по воскресеньям с болью смотрю на их любовь. Мне приходится довольствоваться счастьем других, меня никто не ждет.

Теобальд сообщил мне, что Антуан после возвращения из Сомали будет работать судьей в Париже. Похоже, мой сын далеко пойдет.

Я возобновила сеансы мануальной терапии у Тони; Крестный уехал от меня. У них с Верой две дочери — Лиза и Лина. Лизе — двадцать, а Лине — восемнадцать. В таком возрасте деткам очень нужен отец. Когда Теобальд в очередной раз приезжает ко мне, я, чтобы продемонстрировать удовольствие от его присутствия, улыбаюсь ему широкой глупой улыбкой. С тех пор как мы установили этот график, я — образцовая подруга жизни.

Когда он приходит вечером, мы садимся за стол, и Крестный наполняет мой бокал. Мы стараемся выглядеть, как семейная пара. Это застолье — самообман, но что на свете не есть обман? Кошки нам не верят, ведь кошку нельзя обмануть.

У меня множество фотографий Крестного: на них он прижимает меня к себе на церемонии бракосочетания, состоявшейся на Багамах. Во время коктейля, организованного Франс-Иммо, судья из Нассо зарегистрировал нас. Вера поехала с нами, она стала нашим свидетелем. Мы перецеловали толпу незнакомых людей и отрезали кусок свадебного пирога, держась за руки. Потом мы отправились на Райский остров вместе с Верой и судьей, по-моему, его звали мистер Дулитл.