Пожирательница грехов - Маргарет Этвуд

— Думай как хочешь. — Прежде Моррисон не смел говорить с Полом так резко. — Возьмем полупустой блокнот — наверняка этот.

По комнате валялись около десятка библиотечных книг, некоторые уже просроченные: в основном книги по геологии и истории, и томик Блейка. Леота вызвалась отнести их в библиотеку.

Вставляя ключ в замок, Моррисон еще раз оглядел комнату. Теперь он понимал, откуда это ощущение попурри. Книжный стеллаж напоминал стеллаж в гостиной Пола, занавески и стол — почти копия из обстановки Джеймисонов. Он припоминал и другие предметы, подражание другим людям, у которых он бывал на почти одинаковых вечеринках. Бедная Луиза — она пыталась составить себя из других людей. Только у него она ничего позаимствовала. Вспоминая свое унылое, холодное, недоразвитое жилище, он понял, что заимствовать, собственно, нечего.

Он сдержал слово и пришел ее навестить. Первый раз он наведался с Полом и Леотой, но чувствовал, что им неприятно: они считали, их соотечественница имеет право сходить с ума без вмешательства янки. Поэтому в следующий раз он отправился к Луизе на своей машине.

Во второй раз Луиза выглядела много лучше. Они сидели в комнатке для свиданий, со стеклянными стенами, из мебели — только два стула. Луиза сидела на краешке стула, сложив руки на коленях, сама вежливость, сдержанность. Она по-прежнему говорила с британским акцентом, хотя иногда прорывалось жесткое р. Она сказала, что ей тут хорошо, кормят нормально, она познакомилась с милыми людьми, но хочется вернуться к работе. Беспокоилась, как там ее студенты.

— Я наговорила кучу глупостей, — сказала она и улыбнулась.

— Ну… — Моррисон замялся. Ему приятно было видеть, что она выздоравливает.

— Я неправильно все понимала. Я думала, можно объединить страну, соединив две части города в круг, используя магнитные потоки. — Она презрительно хмыкнула, а потом добавила, понизив голос: — Но я кое-что упустила: магнитные потоки текут не на север и юг, то есть вдоль моста, а на восток и запад, как сама река. И мне не стоило замыкать круг, используя горстку несовершенных фрагментов. И ребенок не был нужен. Потому что… — она уже говорила шепотом, без акцента, — …потому что круг — это я. Полярности внутри меня самой. Мне просто нужно самой не рассыпаться, потому что все зависит от меня.

Он подошел на пост, чтобы спросить, чем она официально больна, но ему ничего не сказали — запрещено.

В следующий раз она почти все время говорила с ним — как казалось его нетренированному уху, — на совершенном французском. Рассказала, что ее мать француженка и протестантка, а отец англичанин и католик.

— Je реuх vous dire tout ceci, — говорила она, — раrсе que vous etes am erica in.[9] Ты не поймешь.

Моррисон решил, это многое объясняет, но в следующий раз она заявила, что ее мать итальянская певица, а отец — нацистский генерал.

— Но во мне есть и еврейская кровь, — поспешно добавила Луиза. Она была напряжена — все время вставала, потом опять садилась, сплетала и расплетала ноги. Она не смотрела Моррисону в глаза, а стаккато своих замечаний адресовала ему точно в грудь.

После этого Моррисон пару недель не приезжал. Его визиты, думал он, не идут им обоим на пользу, и кроме того, ему нужно было читать студенческие работы. Он снова занялся покраской квартиры под звуки органной музыки снизу, он чистил лопатой ступеньки и посыпал их солью, чтобы снег таял. Хозяйка дома, как бы извиняясь за невставленный замок, вдруг пригласила его на чай: вульгарные пластмассовые безделушки, украшающие ее жилище, ненадолго распалили его воображение. В ее доме с претензией на деревенский стиль была лишь одна стоящая вещица — яйцо из выдувного стекла, раскрашенное на украинский манер. Но хозяйка только отмахнулась: а, ерунда, лучше посмотрите на это: цветной кусок мыла, а из него торчат искусственные цветы; эту идею, сказала хозяйка, она подглядела в одном журнале. Однажды вечером к Моррисону заходил кореец, спрашивал про страхование жизни.

Но мысль о Луизе, которая ходит сейчас по больничному коридору, где дуют сквозняки и всё чужое, — эта мысль впивалась в него спазмом, причиняла боль, и как-то раз его потянуло в ту часть города, что считалась центром: он решил купить Луизе подарок. Он купил коробку с акварелью, чтобы ей было чем заняться. Сначала хотел отправить краски почтой, но как-то незаметно вновь оказался на широкой пустынной подъездной аллее у больницы.

Они снова встретились в крошечной комнатке для свиданий. Он был встревожен переменами: Луиза пополнела, тело дряблое, грудь обвисла. Она уже не сидела прямо, как прежде, она растекалась по стулу, ноги раздвинуты, руки висели плетьми. Непричесанная, волосы потускнели. Короткая юбка, фиолетовые чулки — один чулок поехал. Стараясь не смотреть на кусок белой ноги, что просвечивал сквозь дорожку в чулке, Моррисон вдруг впервые захотел Луизу.

— Мне поменяли лекарство, — сказала она. — У прежнего были побочные действия, и у меня открылась аллергия. — Она упомянула, что кто-то украл ее расческу, а когда он предложил купить новую, сказала, что это неважно. Она потеряла всяческий интерес к кругу, к своей сложной системе и разговаривать особо не желала. Разве только немного рассказала про больницу: она хочет помочь врачам, но они ее не слушают и лечат неправильно. Здесь почти всем становится хуже, и многих не хотят забирать домой, отвечать за них никто не хочет, даже если усмирять их лекарствами. Многие бедны, не имеют родственников, врачи не могут выпустить их в никуда. Она рассказала о девушке с севера Канады, которая воображает себя карибу.

Она даже не взглянула на акварель, но вяло поблагодарила. Ее глаза, прежде широко распахнутые и полные жизни, превратились в щелочки — кожа вокруг них припухла и потемнела. Она кого-то ему напоминала, но он несколько минут не мог вспомнить кого. Потом вспомнил: индеанку, которую он видел ранней осенью, когда бродил в поисках приличного бара. Индеанка сидела возле дешевой гостиницы, раздвинув ноги. Она стаскивала с себя одежду и распевала: “Давайте, парни, что вы ждете, давайте, парни, что вы ждете”. Вокруг нее собралась группка мужчин: они стояли и стыдливо посмеивались. Моррисон присоединился к ним, ужасаясь индеанке, этим людям и самому себе. Когда приехала полиция, женщина уже разделась по пояс.

Моррисон встал и попрощался, а Луиза спросила, будто из чисто академического интереса: как он считает, ее когда-нибудь выпишут?

По пути к машине его вдруг резанула мысль, что он любит ее. Эта мысль наполнила его, точно цель, точно судьба. Он как-нибудь спасет ее, притворится, будто она его сестра, кузина. Он спрячет ее в своей квартире, запрет все опасные предметы — бритвы, ножи, пилочки для ногтей. Он будет кормить ее, давать правильные лекарства, расчесывать ей волосы. А по ночам она будет рядом с ним в холодной спальне, и он будет погружаться в нее, словно в болото, теплое и засасывающее.

Эта картинка сначала привела его в экстаз, потом ужаснула. Он понял, что вожделеет неизлечимую, безумную Луизу, лишенную всякой цели, беспомощную. С нормальной Луизой, Луизой, которая критиковала его, — с такой он бы не справился. Так вот какая она, девушка его мечты, наконец-то он нашел свой идеал: распад, сознание разбегается по осколкам материи, сломленное бесформенное существо, в которое он войдет, как лопата, вонзенная в землю, как топор, впившийся в дерево. Пользоваться, оставаясь бесполезным, знать и не быть познанным. Значит, Луиза была права насчет него, когда делала свои записи в блокноте. В порыве самооправдания он подумал, что его желание обладать ею не так уж порочно: в какой-то мере это желание воссоединиться с собственным телом — ибо он все меньше и меньше чувствовал, что присутствует в нем.