Покушение - Александр Беляев

Девятого октября Красная армия завершила преодоление обороны немцев на реке Молочной. Четырнадцатого октября был освобожден город Запорожье. Двадцать пятого — Днепропетровск и Днепродзержинск. А на рассвете шестого ноября был полностью освобожден от оккупантов Киев. «Восточный вал» рухнул. Красная армия начала освобождение Правобережной Украины. И уже седьмого ноября в своем докладе высшему руководству генерал-полковник Йодль сообщал: «Если… охарактеризовать наше общее положение, то я должен со всей откровенностью назвать его тяжелым, и мне совсем не хотелось бы скрывать, что я учитываю возможность наступления новых тяжелых кризисов…» Так оно и случилось. И по мере дальнейшего продвижения Красной армии на запад атмосфера в «Вольфшанце» и в Берлине накалялась все сильней и сильней. И опять, как уже неоднократно бывало в таких случаях, когда не сбывались пророчества и заверения фюрера, когда Геббельс объявлял по радио об очередном выравнивании фронта, а на картах генеральных штабов наносился очередной неприступный рубеж обороны немецких войск, между небольшим городком в Восточной Пруссии и столицей Третьего рейха начиналось оживленное движение. Чины поменьше, чины побольше, самые большие и самые высокие загружались в самолеты, в поезда и спешили за указаниями и с указаниями. И опять одним из первых к Гитлеру примчался его «верный Генрих». Гиммлер не видел Гитлера почти два месяца. И был поражен тем, как он изменился за этот не столь уж большой срок. На совещании в Берлине, когда Гитлер выступал перед функционерами националсоциализма, он был одержим верой в то, что его солдаты остановят русских на берегу Днепра. Он был энергичен, бодр, будто и не было никакой катастрофы под Курском. Его самообладание не оставляло ни у кого сомнений в его недюжинных силах. И вдруг то, что Гиммлер увидел сейчас… Фюрер медленно, будто нехотя оторвавшись от карты, лежавшей перед ним на столе, устало поднял на Гиммлера тяжелый взгляд. И Гиммлер, отлично зная и понимая малейшие колебания в настроении своего фюрера, впервые не увидел в этом взгляде никакого выражения. Гитлер был опустошен.

— Мой фюрер, — стараясь никак не выдать своего впечатления, произведенного на него Гитлером, воскликнул Гиммлер, — я, как всегда, счастлив видеть вас.

Гитлер подошел к нему, пожал ему руку и отечески похлопал по плечу.

— Я тоже, мой Генрих. Вы прибыли очень кстати. Нужно о многом поговорить, — ответил он.

— Я привез вам наилучшие пожелания от ваших верных солдат — от ваших и моих подчиненных. Все они еще теснее сплотились вокруг вас, мой фюрер, — сказал Гиммлер, пытаясь как-то отвлечь фюрера от его дум и начать этот разговор половчее.

— Спасибо, Генрих. Ну что в Берлине? Мне кажется, я не был там целую вечность, — возвращаясь на свое место за столом и за картой, спросил Гитлер.

Гиммлеру было что рассказать об интригах, сплетнях и откровенных высказываниях в высших эшелонах власти. И он хотел это сделать. За этим и приехал. Но он взглянул на фюрера еще раз и отказался от этих, как ему казалось, благих намерений. И дело тут было не только в жалости. Гиммлер побоялся попасть со своими разговорами, что называется, не в ногу. Ибо он отлично знал, что еще в сентябре в «Вольфшанце» дважды побывал Геббельс. Первый раз десятого и второй раз двадцать третьего числа. Знал и доподлинно, что оба раза они вели с фюрером разговор о трудностях ведения войны сразу на два фронта, о том, что фюрер крайне обеспокоен возможностью скорой высадки англосаксов где-нибудь во Франции и как о контрмере против этого о возможности начала каких-либо переговоров с противником. Были у Гиммлера сведения и о том, что прежде, чем вести такие разговоры с фюрером, Геббельс написал ему свои соображения в докладе. Но этот доклад объемом более сорока страниц к фюреру не попал, а застрял где-то в непроницаемых даже для него, всемогущего рейхсфюрера, сейфах Бормана. А поскольку Гиммлер и сам пытался наладить такие переговоры с противной стороной через своего Шелленберга, то теперь решил запретных тем не касаться и начал рассказывать фюреру о результатах и последствиях последних бомбежек союзниками столицы и других городов Германии. Упомянув при этом и о том, что люфтваффе[3], очевидно, так и не сможет защитить фатерлянд от этого страшного зла войны.

— Да. Все это так, — вздохнув, согласился Гитлер. — Приходится только восхищаться стойкостью и терпимостью наших людей, способных безропотно переносить все эти тяготы. На высказывания и злонамеренные реплики отдельных слабых лиц и маловеров мы при этом не должны обращать никакого внимания. Больше того, Генрих, мы должны, мы обязаны безжалостно с ними бороться. В этом наш долг во имя будущего Германии.

С этим Гиммлер был абсолютно согласен. Бороться надо. Бороться будут, тем более что призывы министра пропаганды мало на кого уже действуют.

И тут Гитлера вдруг словно прорвало:

— Ничто не наносит такого ущерба нашему общему делу, как вредные, подстрекательские разговоры, особенно ведущиеся в среде растленной евреями и коммунистами интеллигенции, в наших штабах, включая и генеральные, среди разного рода ничем не занятых, но еще вполне способных честно трудиться на благо рейха пенсионеров, — распаляясь, продолжал Гитлер.

Гиммлер теперь только слушал.

— Проявлять к ним какую-либо терпимость, попустительство — равно тому, что умышленно предавать интересы рейха. Надо в самый кратчайший срок максимально расширить права трибуналов, — продолжал Гитлер. — И ресурсы! Ресурсы! Ресурсы для армии и промышленности! Надо как можно скорее ОКВ разработать и издать приказ об изыскании людских ресурсов для действующей армии. А вам, Генрих, продумать, как пополнять рабочую силу на заводах, на строительных и восстановительных работах. Чем больше всяких болтунов займется делом, тем только чище будет воздух в нашем тылу…

Гитлер говорил долго. Почти час.

И когда он говорил, уже совсем не казался опустошенным. Напротив, в его словах чувствовалась убежденность, воля, уверенность. Гиммлеру всегда казалось почти необъяснимым: его хотелось слушать и верить в то, о чем он говорит, даже ему, рейхсфюреру СС, который знал о подлинном положении дел в рейхе не только не хуже, но, возможно, даже и лучше фюрера. Закончил свой монолог Гитлер так же неожиданно, как и начал. Но не просто замолчал. Теперь он пожелал слушать Гиммлера. А потому спросил. Точнее, потребовал ответить, а что думает обо всем об этом он, его «верный Генрих».

Гиммлер ждал этого. Но теперь ему уже было легче. Основные моменты, на которых ему следовало сосредоточить свое внимание и дать исчерпывающие ответы, были уже намечены самим Гитлером. Ему надо было только сказать, что уже сделано по тому или иному вопросу, а главное, что будет сделано еще: им лично, его штабом, руководимым бригаденфюрером Вольфом, РСХА, ВФХА, гестапо и другими органами, ему подчиненными. Гитлер слушал его молча, заложив руку за руку, глядя немигающими глазами в одну точку на карте. Но когда Гиммлер упомянул о РСХА, брови его чуть заметно дрогнули. А когда «верный Генрих» отчитывался за гестапо, он неожиданно прервал его.