Эффект Ребиндера - Елена Минкина-Тайчер

Два года, только два года самой бескорыстной любви и тепла подарила Матвею жизнь. Или целых два года?

Старик настаивал на переезде в Киев, хотел прописать в квартире. Но как Матвей мог отказаться от собственной лаборатории, новой темы, с таким трудом пробитой на научном совете? Он приезжал еще несколько раз, с болью в сердце видел, как слабеет и медленно уходит дед. Бабушка умерла несколько лет назад, порядок поддерживала домработница, сама уже старая и подслеповатая.

На похороны пришло до удивления много народу, профессор Шапиро был хорошим врачом.

Люба выбрала на память старинный столовый сервиз и вазу с гнутыми ручками, ничего больше не вмещалось в их единственную комнату в общежитии.

Да, они жили тогда забавной коллективной жизнью, «общага в овраге». Из-за нехватки квартир в Академгородке студенческое общежитие, построенное в большом овраге, передали молодым семьям, конечно, временно, пока не достроится новый жилой комплекс. Получилось по-своему замечательно – по вечерам собирались в холле на этаже, играли на гитаре, пели, строили грандиозные планы. «Понимаешь, это странно, очень странно, но такой уж я законченный чудак…» Заодно по очереди смотрели за детьми, все были молоды и полны надежд.

Потом подошла очередь на квартиру, отдельную квартиру из двух комнат! Люба безумно радовалась, записалась на мебельный гарнитур, сшила занавески из добытого по страшному блату импортного тюля, научилась печь сырный пирог с таинственным названием «хачапури». Она только переживала, что будущая Иринкина школа далеко от дома, придется переходить улицу. Но впереди еще два года, вполне могут и новую школу построить! В сентябре они отметили шестую годовщину свадьбы, а через месяц взорвалась установка.

Если бы Люба не вышла в тот день на работу, если бы она опоздала, проспала, прозевала, не отправилась снимать данные строго в положенное время…

Почему-то у Володи никогда не было особой дружбы с сестрой, уж не говоря про родителей. Может, мешала слишком большая разница в возрасте?

Ольга родилась перед войной, в конце сорокового, но и тогда родители были совсем немолодыми, маме – под тридцать, а отцу и того больше. Они выросли в одном и том же городке в Средней России, учились в одном политехническом институте, но сблизились только в Москве, на машиностроительном заводе. Хотя чего удивляться – потому, наверное, и сблизились, что из одного городка, оба не любили чужаков. Мама закончила химический факультет, впрочем, какая там химия была в тридцатые годы! А отец – теплотехнику. Так всю жизнь и прожили при своем заводе, сначала в общежитии, потом отдельную комнату получили. Наверное, благодаря этой комнате и завели, наконец, Ольгу, своего первого ребенка. Похоже на отца – он ничего не делал непродуманно и поспешно.

А потом наступила война, завод эвакуировали на Урал вместе с семьями сотрудников. Странно, что отец, не любивший пустых разговоров и воспоминаний, часто рассказывал именно про годы эвакуации – тесноту, многочасовую работу в цеху, голод и болезни. Может быть, хотел оправдаться, что не попал на фронт? Особенно часто они с мамой вспоминали первую, самую тяжелую зиму, когда отец заболел «гнойниками».

– Только представьте, сплошь гнойники (мать не признавала слова фурункул). Лопаются, месяцами не заживают, невозможно рубаху отодрать. Сколько йоду извели, марганцовки, – что мертвому припарки! Только к лету Господь сжалился, привел урожай черники.

Это была главная часть материного рассказа – как на рассвете бежала на дальние, одной ей известные поляны, задыхалась, дрожала от ужаса опоздать на работу. Потом по ночам разводила толченую ягоду с отварным овсом, отпаивала мужа, а заодно и маленькую дочку.

– Нет, не зря Олюшка высокая да здоровенькая выросла! Народная медицина, она самая верная! И Ваня как заново родился! Если бы не рубцы на спине, и не вспомнил бы про свои мученья.

Всю жизнь одно и то же! Люди воевали под Сталинградом, брали Берлин, лежали в госпиталях с настоящими тяжелыми ранениями, у соседа по квартире была ампутирована нога и на пиджаке висела медаль «За отвагу», а мать все повторяла свою жалкую историю, все гордилась собственной находчивостью.

Со временем Володя научился отвлекаться. Он уже давно понял, что несмотря на политехнический институт и переезд в столицу родители его оставались очень простыми деревенскими людьми, особенно отец, которого, кроме похода в районную поликлинику, вообще ничего не интересовало. Мама, правда, стремилась к культурной жизни, читала роман-газету и подписные издания классиков и даже иногда ходила слушать оперу. Нет, не в Большой, конечно, билетов туда было не достать, а в Музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко. Она так и говорила, обязательно называя оба имени. Мама пыталась и Володю зазвать, но он только угрюмо отнекивался, даже представить себя не мог в старомодном театральном зале, в окружении пенсионерок в тщательно выглаженных, пахнущих дешевыми духами и нафталином платьях.

Нет, и с мамой было не легче! Правда, ни она, ни отец почти никогда не рассказывали о собственном детстве и редко вспоминали умерших еще до войны родственниках, но невозможно было выносить ее постоянные причитания, ужасные длинные платья, старушечью привычку креститься и вздыхать. Володя старался не приводить домой пацанов, чтобы не нарваться на насмешки. Да отец и не поощрял никаких гостей – «только грязь нанесут».

После возвращения из эвакуации родители застали свою комнату разоренной и почти пустой. Мама часто сокрушалась на эту тему, вспоминала былой уют, почти новую швейную машинку и парадную плюшевую скатерть.

– Такая скатерть, может, одна на все село была! Двойной узор, оборка бархатная. Что ж, Бог взял, он и возвернет. Понемногу и жизнь наладилась, и скатерть новую купили. С ручной вышивкой, это вам не магазинная! И Володенька как раз вовремя народился, в пятидесятом, уже карточки отменили и масло в продаже появилось.

Вот от чего зависело Володино появление – от масла и отмены карточек!

Их дом назывался «барачного типа». То есть серая двухэтажная коробка с одинаковыми комнатами и огромной общественной кухней в конце каждого этажа. Туалет тоже был один на этаж, мыться все соседи ездили в районную баню. Ездили и ездили, ничего особенного! Родителям досталась вторая от кухни комната, чему мама не уставала радоваться – не приходилось тащить через весь коридор кастрюли с обедом, да и воды из общественного крана удобно набрать. Володя хорошо помнил узкий проход между столом и шкафом, какие-то полки на стене и особенно – толстый пыхтящий диван, на котором он тайком от мамы прыгал и кувыркался, рискуя сломать шею среди разномастных подушек. На диване спали родители, именно спали, никакое другое слово не подходило, он потом часто об этом думал – нельзя же было сказать, что они любили друг друга на этом диване, в восьмиметровой комнате, в двух шагах от уже взрослой дочери. Других кроватей в комнате, конечно, не помещалось, сестра спала на раскладушке, а Володя в силу малого еще роста – на столе, плотно задвинутом за шкаф. Мама уверяла, что именно поэтому Володя вырос таким длинным и стройным: