Однажды в Париже - Дмитрий Федотов

Вскоре партер заполнился гудящей и бормочущей публикой. Кто-то громко обсуждал достоинства театра, где-то извинялись за отдавленные ноги, в дальнем углу уже кого-то били, а несчастный орал «это не я!»; в ложах рассаживались театральные дамы в масках и откровенных декольте, целомудренно прикрываемых веерами, но скамейки на сцене, перед самым раздвижным занавесом, все еще оставались пусты.

— Черт бы побрал того, — ворчал Ротру, — кто выдумал это светское правило: приходить, когда спектакль уже начался! Я бы самолично казнил мерзавца на Гревской площади!

— Того, кто выдумал, что аристократам следует сидеть прямо на сцене, тоже бы не мешало отправить на эту площадь, — добавил Анри. — Если бы они хоть молчали!..

— Увы! Без этих господ никак нельзя. Они делают пьесе имя! — тоскливо вздохнул драматург.

— Тем, что перебивают актеров и хватают за руки актрис? — возмутился де Голль. — Или тем, что сбивают сапогами сальные свечи на рампе?.. Помяните мое слово, господин Ротру, они когда-нибудь театр подожгут!

— Неизбежное зло, месье… Бог им судья… — покачал головой драматург и тут же самодовольно прищелкнул пальцами. — Зато при дворе все знают наш репертуар!

Суета в партере продолжалась еще некоторое время. Наконец за сценой ударил дежурный колокол. Занавес рывками пополз в разные стороны, покачнулся подвешенный над сценой посередке королевский герб — огромный и довольно скверно намалеванный, так что ангелы-щитодержатели ухмылялись на манер легкомысленных девиц, а гербовый щит Франции с золотыми лилиями отчего-то казался меньше красного щита Наварры.

Всю середину сцены занимала главная героиня фарса — огромная лохань для стирки белья. Прочие декорации отсутствовали, да они и не нужны были, поскольку все действие пьесы крутилось исключительно вокруг лохани. Вышли и поклонились публике исполнители: уже упомянутый Ротру Бежар — молодой человек, скуластый, горбоносый и светлоглазый, как большинство нормандцев, его партнерша — женщина не первой свежести, но еще вполне привлекательная, и непонятно кто, в женском платье с толщинками и чепце.

Заиграли скрипачи, запела флейта, ей глуховато вторил рожок. Спектакль начался.

Публика знала фарс чуть ли не наизусть, и, когда жена с тещей приказали главному герою, мужу-подкаблучнику, дополнить список его домашних дел, зал несколько раз подряд дружно проорал:

— Запишите, Жакино!

После чего минуты две стоял бешеный хохот, так что актеры прервали спектакль, давая публике время угомониться.

— Эх, мне бы написать такое! — утирая веселые слезы, сказал Ротру. — Чтобы так же буянили… Вот, вот, сейчас!..

Зал замер в ожидании кульминации спектакля. Супруга Жакино должна была, доставая из лохани белье, свалиться туда и, выкарабкиваясь, застрять. Но застрять так, как у порядочной женщины не получилось бы — задрав к небу ноги в белых чулочках и вздернув повыше юбку, чтобы публика увидела огненно-красные подвязки.

Этот несложный трюк публика приветствовала свистом, топаньем и воем. Актер Бежар, игравший Жакино, стоял со списком длиной в целый туаз[15], ожидая, когда ему дадут возможность медленно, спотыкаясь, зачитать этот список, чтобы все убедились — пункта о вытаскивании жены из лохани там нет.

— Оставь ее там! — вдруг громко раздалось из партера. — Оставь ее, Жакино! Там ей самое место! Если оставишь, я про тебя песню напишу!

Обещание прозвучало весьма странное, и Анри высунулся из ложи, насколько мог, чтобы разглядеть самозваного поэта. А когда разглядел, чертыхнулся, спешно пробормотал извинение изумленному Ротру, вскочил на барьер ложи и спрыгнул вниз. Высота для опытного солдата была пустяковая. Лейтенант всего лишь сбил двух зрителей с ног, увернулся от выставленного кулака и стал протискиваться к сочинителю песен.

Это был не кто иной, как пропавший три недели назад из Пале-Кардиналь поэт-самоучка Адан Бийо.

Несколько месяцев он слыл главной парижской диковинкой. И в самом деле — немало странных и причудливых чудаков знал Париж, но столяр, который сам, без учителя, освоил письмо и чтение, чтобы записывать собственные стихи — причем очень хорошие стихи! — всех сильно удивил. Его стали наперебой зазывать в самые модные светские гостиные. Кардинал, которому немедленно донесли о самоучке, тоже приглашал к себе Бийо неоднократно и даже назначил ему денежное пособие. В результате бедный столяр, которого с комической почтительностью именовали теперь не иначе, как «мэтр Адан», очевидно, бог весть что себе вообразил. Капризная дама Фортуна и не таким простофилям голову кружила.

Но Париж — на то и Париж, чтобы блистать непостоянством. Очень скоро вошла в моду другая живая игрушка, а какая — Анри, занятый службой, не уследил. Ею вполне могло оказаться несчастное создание вроде «малышки Лаво» — карлицы, которую несколько лет назад прислала в подарок Анне Австрийской пожилая испанская инфанта Клара Эухения, по печальному стечению обстоятельств занимавшая пост штатгальтера[16]Испанских Нидерландов. Девочку-карлицу внесли в клетке под большим покрывалом, словно попугая, и она повторяла все, что говорили собравшиеся вокруг дамы, пока кто-то не сорвал покрывало. Пока «малышка Лаво» была ребенком, она всех забавляла, но как только подросла — наскучила. И судьба ее оказалась незавидной: распухшее синее тельце утопленницы промозглым мартовским утром подобрал лодочник у моста Михаила Архангела.

Истории свойственно повторяться. Новое парижское увлечение быстро задвинуло поэта-самоучку в пыльный угол забвения — салоны закрыли перед ним свои двери, Бийо перестали приглашать на свадьбы и балы, лишь в Пале-Кардиналь для него по-прежнему держали стол и комнату. Такой удар по самолюбию не каждый выдержит. Естественно, «мэтр Адан» страшно обиделся. И исчез. Возможно, с тайной мыслью, мол, пусть они теперь за мной побегают!..

Анри, далекий от поэтических затей, встречая самоучку в Пале-Кардиналь, разве что кивал Бийо в ответ на его поклон: мало ли толчется в коридорах дворца всяких приживалок и просителей? Но если отец Жозеф, лучше знавший поэта, решил, что Бийо мог из мести написать гадкие куплеты, то капуцину виднее. Опять же, «мэтр Адан» имел деньги. Как всякий порядочный ремесленник, он не транжирил подарки знатных господ, а благоразумно собирал их для одному ему известной цели: может, книжку хотел издать, а может, свою столярную мастерскую расширить. Так что Бийо вполне мог нанять музыканта для сочинения мелодии и репетиций с мальчишками. Мог даже нанять охрану для музыканта. Хотя последнее предположение и показалось де Голлю странным: сама мысль о телохранителях, по его мнению, не могла прийти в голову поэту-самоучке.

Обдумывая все возможные причины соучастия Бийо в каверзе против его преосвященства, Анри продолжал изо всех сил продираться через переполненный партер к сочинителю. Однако тот быстро сообразил, что решительный молодой человек направляется именно по его душу, и предпочел ретироваться из зала. Правда, не один. К неудовольствию де Голля, рядом с «мэтром Аданом» ломился к выходу рослый детинушка, по-крестьянски одетый в домотканую рубаху без ворота, заправленную в холщовые штаны, затянутые широким кожаным поясом на шнурках. По холодному времени поверх рубахи парень надел овчинную безрукавку, а штаны заправил в вязаные шерстяные чулки.