Кристиан Ланг - человек без запаха - Чель Весте

Остров, который принадлежал семье Ланга, был расположен во внешней части архипелага, на южной стороне широкого и обычно ветреного и неспокойного залива. Остров был высокий, скалистый и неприступный: друзья Ланга в шутку называли его Алькатрасом. Еще до того, как мы закончили гимназию, у Стига Улофа качались проблемы со здоровьем. Вместе с Кристель он проводил большую часть лета в городе, и Ланг приглашал своих друзей на этот остров. Порой там собирались большие и шумные компании мальчишек и девчонок, порой устраивались мальчишники для близких друзей, которые пили всю ночь, а днем выходили под парусом и купались. С одиннадцати лет я бывал на Алькатрасе каждое лето, и мне там нравилось, несмотря на то что место это было малоприветливым, особенно в плохую погоду. Когда мы учились в старших классах, я считал себя близким другом Ланга и даже предположить не мог, что именно Алькатрас станет местом величайшего унижения моей юности.

В то лето нам с Лангом было по семнадцать, и оставалась лишь пара недель до возвращения Эстеллы из Америки. Ланг уже пережил те метаморфозы, о которых я говорил: из успешного, но застенчивого и нелюдимого мальчика он превратился в самонадеянного и нахального типа, склонного к несколько странным, а порой даже жестоким выходкам. В те выходные на острове нас было мало — только самые близкие друзья и их девушки. Ни у Ланга, ни у меня на тот момент подруг не было. Как всегда, мы много пили, но в первый день настроение у всех было отличное. В субботу ближе к вечеру Лангу взбрело в голову перетащить гриль, еду и выпивку на маленький пляж, что ютился между отвесных скал на южной стороне острова. С моря дул сильный ветер, зеленая вода зловеще пенилась, и, хотя небо оставалось ясным, было так холодно, что никто из нас не изъявил желания купаться. Вместо этого мы разожгли огонь и собрались вокруг костра. Возможно, именно холод и подавленное настроение гостей стали причиной того, что случилось, когда зашло солнце. Ланг подобрал на берегу два камня и ударил одним о другой, чтобы привлечь наше внимание. Хотя с тех пор прошло уже больше четверти века, я отлично помню его первые слова: «Как вам известно, через пару недель моя сестра возвращается домой, и я хочу, чтобы вы также знали, что жду ее не я один, кое-кто ожидает ее приезда с еще большим нетерпением…

Дальнейшие действия Ланга до сих пор остаются для меня загадкой. Риторический пафос в его рассказе возрастал с каждой новой фразой и предвосхищал моменты его наивысшего вдохновения на телевидении. Он рассказывал всем о моей давней и безответной любви к его сестре. Рассказывал во всех детaлях. Так получилось, что я сидел чуть поодаль от остальных, и, пока мой взгляд блуждал между океаном и костром, демонстрируя присутствующим мое безразличие, Ланг углублялся во все более интимные подробности. И когда он заговорил о том, как однажды ночью в прошлом году мы наблюдали со спины, как Эстелла мочится на траву, я заорал, изо всех сил стараясь, чтобы голос мой звучал грубо, мужественно и грозно:

— Заткнись сейчас же, а не то я расквашу тебе всю физиономию!

Взгляд Ланга был исполнен чувства собственного превосходства. Пламя костра сверкнуло в его глазах, и он сказал:

— Что ж, Конни, попробуй.

После чего повернулся к аудитории, готовясь нанести мне смертельный удар.

За несколько месяцев до этого, в одну из суббот мая, мы собрались в квартире у Ланга на Петерсгатан. Стиг Улоф и Кристель поехали развеяться на Алькатрас, и нас было пять или шесть парней с запасом выпивки на всю ночь. Мы здорово надрались. Весеннее небо не желало темнеть и не давало покоя. В какой-то момент Ланг показал мне альбом с фотографиями Эстеллы, загорающей без купальника. Чуть позже я взял альбом, выскользнул из комнаты — мне хотелось думать, что незаметно, хотя я и знал, что Ланг видел меня краем глаза, — и заперся в ванной. Мало того, прежде чем выйти из ванной, я вытащил одну из фотографий Эстеллы и сунул в задний карман джинсов. Когда на следующее утро я проснулся у себя дома на окраине с фотографией Эстеллы в кармане, щеки мои зарделись от стыда, но я уже ничего не мог с этим поделать. И вот теперь, три месяца спустя, в этот августовский вечер, Ланг унижал меня в присутствии своих друзей. Он принялся рассказывать о том, как «Конни все лето дрочил перед фотографией Эстеллы». Потеряв дар речи, я с трудом сдерживал слезы и был рад, что в сумерках не видно моего лица. Некоторые парни, из числа самых верных приспешников Ланга, готовых вылизывать его туфли в случае, если он вляпается в собачье дерьмо, тыкали в меня пальцем и бешено ржали. Однако остальным было явно неловко, они молчали, опустив глаза, а одна девушка тихо сказала своему парню:

— Может, уже хватит? Что он себе позволяет?

Когда Ланг наконец закончил, я попытался поймать его взгляд, и мне это удалось, но глаза его оказались совершенно пустыми. Вернее, в ту минуту в его глазах поселился кто-то другой.

Я не хочу демонизировать Ланга; я пытаюсь зафиксировать на бумаге сложность его натуры. Он извинился за свою выходку на Алькатрасе на следующий же день. Он был бледен, но собран, и раскаяние его не вызывало сомнений. Когда Эстелла оправилась после своего первого кризиса, мы стали с ней встречаться. Я горячо любил ее, и мы были вместе без малого семь лет. Ланг никогда не рассказывал ей о том случае с ее фотографией из альбома и никогда не напоминал мне об этом шутки ради даже с глазу на глаз. В то лето, когда Ланг со своей женой Анни, Эстелла и я отдыхали на Алькатрасе в последний раз, мы высекли наши имена на скале, что высилась над тем самым пляжем, где он однажды унизил меня. Это случилось вскоре после рождения Юхана, незадолго до того, как Стиг Улоф и Кристель продали остров. В то время Ланг был сама благопристойность: молодой отец и студент университета. Человек, который, возможно, уже почувствовал в себе незаурядный талант, но еще не успел стать его жертвой. Он помогал мне и словом, и делом в моих отношениях с Эстеллой. Ланг сам видел, как счастлива она была в те годы. Она была спокойна и полна энергии, изучала историю искусств и пела в хоровой капелле, и даже смерть отца не выбила ее из колеи. Когда Эстелла оставила меня несколько лет спустя, я поначалу решил, что она сочла меня недостойным стать членом их семьи, — настолько велик был мой комплекс неполноценности, приобретенный за годы взросления рядом с такими людьми, как они, такими недоступно умными, привлекательными и светскими. Примерно через полгода после того, как Эстелла заболела во второй раз, мы с Лангом сидели в баре, и я высказал ему свое предположение. Он с грустью посмотрел на меня:

— Как ты можешь говорить такое? Ты же был у нее в больнице и сам видел, в каком она состоянии. Она знала, что снова заболеет, и хотела избавить тебя от обузы. Неужели ты этого не понимаешь?

После того как Ланг прочитал первый черновик этой истории, я посетил его в тюрьме. Мы поругались, или, вернее, Ланг был вне себя от бешенства. Он швырнул мою рукопись вверх и смотрел, как листы опускаются на пол. Ему не сиделось на месте, он метался по комнате взад и вперед и орал на меня порой так громко, что охранники уже были готовы положить конец нашей встрече.

Больше всего Ланга возмутила та часть, которую вы только что прочитали, и часть эта в первой версии была точно такой же. Во время нашей встречи в тюрьме он обозвал мои размышления о юности «некрофилией» и обвинил меня в том, что я по-прежнему одержим Эстеллой. Он спросил меня, почему я до сих пор не могу простить ему того, что случилось однажды летом, когда нам было всего по семнадцать лет.