Часовой дождя - Татьяна де Ронэ

Там рос золотистый утесник, ярко-желтый, как растаявшее масло, а еще лимонно-желтые помпоны растения, которое отец называл сантолиной, и это слово казалось ему женским именем. Иногда отец сам показывал на цветы, и теперь Линден должен был назвать их. Большинство латинских слов он не помнил, но огромную пеструю, в оранжевую и золотистую полоску маргаритку называл сразу. «Gazania splendens!»[6] – шепелявил он, торжествующе потрясая своим совком. Испачканной в земле рукой Поль ерошил волосы сына. Ванделер, любимый отцовский садовник, аплодировал. Линден обожал рыжеволосого, веснушчатого Ванделера. Он часто обгорал на солнце, но это, похоже, его совершенно не беспокоило. Кажется, у Ванделера были английские корни, а Лоран подтрунивала над ним, потому что он не знал ни слова по-английски. В саду Поля было чудесно в любое время года, даже короткими зимними днями. Он знал, какие растения цветут осенью, какие вообще не сбрасывают листья, какие благоухают на Рождество, как «Sarcococca confuse»[7], что-то вроде душистого самшита. Иногда здесь бывали сильные грозы, даже отключалось электричество, а потом, когда рассеивались черные тучи, оставив после себя перламутровую дымку, Линден спешил выбежать из дома, потому что запахи сада становились еще более насыщенными. Дождь многократно усиливал эти хмельные ароматы, а Линден жадно вбирал их в себя.

Линден почувствовал, как его обволакивает нежный покой. Он физически ощущал свежее благоухание сада, а перед глазами вставали деревья. Отец был похож на капитана корабля, плывущего по океану листвы, он держался за мачту – самую высокую и самую старую липу. Он видел, как ясменник душистый тянет вверх ярко-зеленые стебли, увенчанные бледными острыми бутонами. У его ног ковром расстилалось молодило, плотные пурпурные розетки с чешуйчатыми листьями, в детстве они завораживали его своим сходством с артишоками. Он протягивал руку, чтобы погладить карминово-красные соцветия очитков. Вокруг фиолетовых астр порхали бабочки, одна из них садилась ему на ладонь, трепеща хрупкими крыльями, как во времена его детства. Та женщина из самолета оказалась права: метод работает. Он отчетливо видел эту бабочку: крошечную пушистую головку, круглые глазки, тонкие усики, он даже различал текстуру прозрачных переливчатых крыльев. И обратил внимание на свою ладонь – маленькую, как у ребенка. Он вновь был мальчиком в саду отца. Если он вернется в дом, то увидит загорающую на террасе мать рядом с олеандрами и мальвами. Домработница мадам Леклер моет на кухне кастрюли и чугунки. Тилья кувыркается по лужайке, снова и снова, как в замедленной съемке. Это было последнее, что он увидел, засыпая.

Три

Они привыкли сидеть вечерами под высокой липой в нескольких шагах от дома.

Стендаль. Красное и черное

Мой любимый уголок там, выше, где кончались деревья. Летом это было мое царство. И девушка тоже любила туда ходить. Она читала в тени, пока я строил на дереве домик из веток. Отец сюда никогда не заходил.

Я быстро понял, что он предпочитает город. А мать тяжело переносила беременность. Ей не хотелось сюда подниматься. Похоже, мне одному нравилось гулять среди деревьев. Приятели тоже предпочитали бегать на лужайках и полянах, где можно было играть в мяч и драться.

Мой дом на дереве раскачивался от ветра и скрипел, как корабль. Девушка в ивовой корзине переправляла наверх все, что мне было нужно. Я тянул корзину за веревку. Она всегда меня хвалила. Я чувствовал себя сильным, мужественным, но я был всего лишь маленьким мальчиком.

Потом девушка расстилала клетчатую скатерть, и мы на нее садились. В ее корзине аккуратно были сложены инжир, персики и земляника, все из нашего сада, а еще плитки черного шоколада, когда солнце припекало, их нужно было съесть как можно быстрее, еще там лежали куски багета.

Я играл с деревьями. Для меня они были живыми существами, такими же живыми, как люди. Казалось, они шепчут друг другу какие-то тайны. Может быть, я один их и слышал. Деревья были сутью всех вещей. Мне было всего четыре, но интуитивно я это уже понимал.

Я очень ясно помню эти солнечные дни. Все вокруг дышало покоем. Сидя на своем насесте, я разглядывал разных насекомых, ползущих по стволу. Жуков-скарабеев, муравьев, гусениц и клопов-солдатиков, это были мои любимцы. Они были безобидными и ползали по моему пальцу. Еще они соединялись в красные гроздья. Я зачарованно смотрел, как пчелы собирают нектар, а их маленькие желтые хоботки становятся все толще. Они никогда не кусали меня, даже в июле, когда вокруг дерева клубился целый рой.

Она была красива. У нее была невероятно белая кожа, такую называют молочно-белой. Ей нельзя долго находиться на солнце, – объясняла мне она. Она носила холщовые туфли на веревочной подошве. Когда мы садились на скатерть, она зашвыривала их в траву. Даже пальцы на ногах у нее были белыми-белыми.

Она была моей первой влюбленностью. В те дни, когда она должна была прийти, я устраивался на подоконнике второго этажа и ждал, просто хотел увидеть, как она подходит к дому. Отец привозил ее на синем грузовичке. Она носила только платья. Когда дул мистраль, юбка поднималась и открывала колени.

Ее звали Сюзанна. Когда я слышу это имя, во мне что-то бьется с хрустальным звоном.

* * *

В воскресенье, в восемь утра, Линдена разбудил звук эсэмэски от Ориэль. «Ты еще в Париже? Сена поднимается слишком быстро. Такого давно не было». Протирая глаза, еще полусонный, он включил телевизор. Ночью Сена поднялась на целый метр, добравшись до бедер Зуава. Все каналы показывали одну и ту же картинку: коричневая вода взбирается вверх. За ночь она затопила еще больше подвалов и паркингов, медленно, но уверенно просачиваясь в здания через помещения, расположенные под землей. Линден никогда не задумывался о том, что наводнения не затапливают берега рек, а приходят снизу, поднимаясь из перенасыщенной влагой почвы. А на улице по-прежнему шел снег, покрывая улицу Деламбр слоем грязи.

Сена, конечно, беспокоила его, но куда меньше, чем ожидание новостей об отце. Из больницы ничего. Если бы случилось что-то серьезное, доктор Ивон, наверное, позвонила бы, по крайней мере, так он себя успокаивал. Надо было отдать несколько распоряжений: отменить сегодняшний отъезд и уточнить, могут ли они остаться в гостинице еще на несколько дней. Он принял душ и торопливо оделся. Внизу Агаты уже не было, на ее месте стоял какой-то развязный молодой человек, который, похоже, не понимал, что