Борель. Золото - Петр Петров

Ефграф Сунцов тогда работал приемщиком пушнины в фактории Госторга. С Африканом Сотниковым они встретились неожиданно. Пять лет со дня разлуки внешне изменили обоих.

Леденящие метели смертельно дышали на тундру, с оцепенелых деревьев падала гибнущая птица. К чумам эвенков, к жильям белых пришельцев тянулись голодные табуны оленей. Животные стучали о стены ветвистыми рогами и падали от стужи. Пришлые люди дни и ночи не выходили на воздух, греясь около раскаленных железных печей. От безделья некоторые из них спали целыми сутками, некоторые запивали северную жуть заранее припрятанным спиртом, некоторые до одурения пересчитывали предстоящие барыши, дулись в карты.

— Здравствуй, Африкан Федотович!

Сунцов через голову стянул пушистый олений сакуй и шумно сел на обрубок около гудящей железки. Одинарные окна, пестрящие брюшиной, певуче звенели от жгучего ветра. За тонкой стеной хриплый голос запевал:

С Ангары до устья моря

Без путей и без дорог

Загуляем на просторе.

Не жалей, братишка, ног…

Пьяные глотки сипло подголашивали вьюгам:

Эй, шуми, борель-дубрава,

Веселися, уркаган.

Хошь налево, хошь направо

Шваркай, топай, братован…

Зрачки Сотникова иглами впились в лицо Сунцова. Он отшагнул назад и с разбегу сжал гостя в медвежьей охапке.

— Жив, Евграф Иванович!

— Как видишь.

Под спиртными парами старые приятели поделили тундру. В торжественных заклятиях Сунцову был поведан план лорда Стимменса. А под утро, когда окна барака запечатало сугробами, Африкан Сотников бессвязно и невнятно тянул:

— Боровое… Родная кровь… У-у-у… разбой… Поезжай, Евграф, немедля… Тебе поручается бо-ольшое дело.

Агент по заготовкам быстро шагал по квартире; он один занимал верх большого покосившегося дома, который когда-то принадлежал такому же солидному человеку, как и он, Чеклаев. Теперь этот дом национализирован, но Чеклаев думал и верил, что сейчас он опять может принадлежать старому хозяину: ведь нэп…

Чеклаев подошел к столу и в сотый раз начал перебирать пучки синеватых шкурок с черноватыми и сизыми хвостиками. Шкурки нежно похрустывали под пальцами. Подбирая стандарт, он каждую из шкурок подносил близко к глазам.

С улицы послышался сначала глухой шорох, а затем явственный топот. Пристывший сверху ледок звенел под копытами лошади, и металлическое цоканье вместе с лаем пробудившихся собак заухало в тишину мартовской гулкой ночи.

В парадную дверь стучали настойчиво и долго.

— С белкой! — сказал Чеклаев и пошел открывать. Но он ошибся. В дверях в легкой козьей дохе и в беличьей шапке стоял незнакомый на первый взгляд человек, а у калитки била землю копытом лошадь.

— Не узнал, Проня? — сказал приезжий хриплым голосом.

— А! Евграф Иванович… Узнал. Проходите! Проходите!

— Ну, как живешь, Проня? Бельчонку скупаешь! Доброе дело!

Гость снял доху и начал переобувать валенки, не дожидаясь ответа хозяина.

— Ноги немного пристыли, черт их побери!

— Бедному человеку негде взять, — искоса глянул Чеклаев на гостя.

— Влетишь ты с ней, Пронька, брось это занятие!

Чеклаев по привычке прошелся по комнате.

— А что же я должен делать? — с усмешкой спросил он.

— Я хочу предложить тебе кое-что получше.

С этими славами Евграф Иванович вынул из бокового кармана узелок и развернул его. На тусклом фоне сверкнули блестки желтой массы.

Чеклаев с открытым ртом уставился на стол.

— Золото!

Лицо Чеклаева морщилось, один глаз прищурился, а очки скатились на кончик носа.

— Оно самое, — сказал Евграф Иванович, улыбаясь и затягиваясь трубкой. — В тысячу карбованцев не втиснешь… В год не заработаешь на белке такие денежки, Проня!

Чеклаев еще быстрее зашагал по комнате.

— Что нужно делать-то? — почти со злобой выкрикнул он.

— Пустяки, — тянул гость. — Пара пустяков!

Сунцов подошел к Чеклаеву в упор и, всматриваясь в глаза, спросил:

— У тебя есть наряд на отправку хлеба на прииски?

— Да, завтра отправляем. Думаем отправлять. Вот! — Чеклаев подал бумажку. Сунцов пробежал по ней мутными глазами и повелительно сказал:

— Не отправляй!

Чеклаев оторопел:

— Не отправлять? А чека?..

— Никакой чеки… То есть ты можешь готовиться к отправке, но задержи ее недели на полторы. Не подкопаются…

— Ты знаешь Африкана Сотникова?

— Ну?

— Вот и ну… У него не одни мы с тобой кормимся… Будь умнее, Проня… Здесь прижмут — за границей места нам хватит… Деньги лорда Стимменеа делают чудеса.

Степь давно кончилась. В лесу сразу стало темнее. Навстречу длинно тянулись нескончаемые подводы порожняка.

— Где сдали? — спросил Лямка у остановившихся передних подвод.

— А всяко разно, — ответил молодой краснощекий парень, потирая заспанные глаза и сталкивая в сторону передовика. — Кто на Боровом, а больше на Калифорнейском… Хлеба наперли уйму.

Аж анбары лопаются.

Подводы одна за другой ныряли мимо кошевки и подрезали ее под грядки.

Лямка разбудил Василия.

— Товарищ Медведев, может, поговорить надо?.. Вставай, парень.

— Поезжай! — крикнул Василий, натягивая на голову ворот дохи.

Сумерки быстро спускались над тайгой… Между двух темных стен леса чуть виднелась впереди белая полоса дороги. Над самой дорогой темные сосны распустили свои лапы к дуге и гривам лошадей.

Яркие звезды, будто цветы, вплетены в вершины деревьев.

Зимовье примкнулось к скале и ручью среди темных пихтачей. Вокруг избы и двух скривившихся стаек с наметанным на крышу сеном протянулась перекосившаяся изгородь в две жерди. И даже ночью было видно, как по обеим сторонам от зимовья скалится клыками сушняк.

Во дворе по толстому слою навоза топтались десятка три скрюченных от перегону лошадей.

Василий и Яхонтов проснулись около самых дверей зимовья под ожесточенный лай белых острорылых собак. Спросонья Яхонтов заметил черную тень человека и услышал разговор.

— А, Лямка! Милости просим! Протрясло небось?.. Дороги нынче — увечь одна, нырок на нырке…

— А кого привез-то?

— Начальство, — ответил Лямка шутливым тоном. — Дилехтура, брат, самого и большевистского попа. Ты нам фатеру побасше давай и самоварчик!