Блаженные - Джоанн Харрис

Эффектное появление, правда? Я ведь рожден для сцены или, если угодно, для виселицы, особой разницы не вижу. Обе участи — это цветы, люк под ногами, занавес в финале, ужимки и прыжки посредине. Даже тут есть своя романтика, но на тот помост мне еще не время. Придет пора — ты узнаешь первой.

Ужели ты мне не рада? После такой разлуки? Эйле, единственная моя! Как ты летала в лучшие времена! Ни разу ведь не промахнулась, ни разу не дрогнула. Я почти поверил, что крылья у тебя настоящие, они спрятаны под туникой, чтобы вознести тебя к небесам. Как ликовала моя обожаемая Гарпия! И вот ты здесь, чудесные крылья сломаны. Ты ничуть не изменилась. Мелькнула твоя огненная грива — эх, зря ты ее укоротила! — и я вмиг тебя узнал. Ты тоже меня узнала, правда, милая? Да-да, ты же побледнела и уставилась на меня. Актеру в радость такой зритель, отзывчивый, благодарный, даже голодный, уж прости за выражение. Такому стоит раскрыть весь свой талант. А я начинаю величайшее представление своей жизни.

Что-то ты тиха… Да, понимаю, осторожность — величайшая добродетель, особенно для тебя. Но глаза! Колдовские, чарующие, воистину, черные блестки на бархате. Гарпия, поговори со мной! Одними глазами поговори!

Ах, знаю, причина в том скандальчике! Где дело было? В Эпинале? Зря ты так, Гарпия! Не след долго обиду держать! Ты осудила меня, приговорила и вмиг повесила, верно? А меня не хочешь выслушать? Ладно, ладно, молчу! Я ни секунды не сомневался, что ты спасешься. Мою Эйле в клетке не удержать. Ее крылья разобьют тюремные стены, язычок взломает замки.

Да, понятно, понятно. По-твоему, мне было легко? Охотились-то на меня одного. Поймали бы — обрекли бы на пытки и казнь. Разве мог я взять тебя с собой? Жюльетта, я так поступил ради тебя. Чувствовал ведь, без меня твои шансы на спасение много выше. Клянусь, я хотел вернуться. Ну, через какое-то время.

Дело в Леборне? Его гибель тебя мучает? Я собирался улизнуть, а он намертво ко мне прилип. Умолял взять с собой, в обмен вызывался перебить вас всех. Глотки, мол, им перережу, быстро и аккуратно, только увези меня, а как получил отказ, схватился за нож.

Я-то был без оружия, измученный нашими злоключениями, да еще покалеченный эпинальским сбродом. Клятый карлик целился мне в сердце, но я увернулся, и он попал в правое плечо, да так, что рука перестала слушаться. Я отчаянно сопротивлялся, даром что едва не терял сознание от боли. Нож я вырвал левой рукой, полоснул Леборна по горлу и дал деру.

Нож был подлинно отравлен. Полчаса спустя я не мог ехать, лошадью править не мог. Точно зверь умирающий, заполз я в канаву и стал ждать. Думал, что случится, то случится.

Видно, это меня и спасло. Разграбленную повозку солдаты обнаружили в четырех лье от Эпиналя и потеряли время на поиски и допрос мародеров. Измученный тяжелой раной, я таился, ел придорожные травы да плоды, которые показывала ты, когда мы вместе странствовали. Едва вернулась сила, я отправился в соседний лесок, развел костер и приготовил целебные настои, как учила ты: полынь от жара, наперстянка от боли. Твои уроки, милая ведунья, спасли мне жизнь. Надеюсь, сарказм мой тебе по нраву.

Нет? Какая жалость! Глава твои как разящие клинки. Ладно, ладно! Я чуток присочинил о схватке с Леборном. Я тоже взялся за нож, да сплоховал, и мерзкий карлик пырнул меня первым. Слушай, при тебе я в жизни святошей не прикидывался. Обстоятельства сильнее человека. Когда-то ты, моя жар-птица, это понимала. Ради нас обоих надеюсь, что понимаешь и сейчас.

Хочешь выдать меня? Милая, а ты в силах? Нет, посмотреть было бы презабавно, но сперва хорошенько подумай. Кто из нас больше рискует? Кто играет убедительнее? Я ведь и тебя убеждал, помнишь? Бумаги мои в порядке. Мне на счастье, священник, прежний их владелец, попал в Лотарингию, на закате въехал в лес и внезапно занемог, вроде живот у него схватило. Бедняге повезло: страдал он недолго. Я сам закрыл ему глаза.

Жюльетта, Жюльетта, откуда столько подозрений? Честное слово, я предан нашей маленькой Анжелике. По-твоему, для настоятельницы она слишком юна? Церковь с тобой не согласна. Церковь прибрала к рукам эту крошку — вместе с приданым, разумеется, — до неприличного жадно. И, как всегда, не прогадала: приумножатся и золото в ее сундуках, и земли в ее владении. Столько благ в обмен на крохотную уступку, на далекий, утонувший в песке монастырь, настоятельнице которого позволили ослабить дисциплину лишь потому, что она здорово растила картошку.

Ну вот, отвлекся, обязанности свои позабыл. Милые дамы… или нужно говорить «сестры»? Или даже «дщери», чтобы звучало по-отечески? Пожалуй, нет. «Дети мои»? Да, так лучше. В дымном сумраке часовни их глаза сверкают, как у черных кошек. Шестьдесят пять черных кошек, моя новая паства. Чудно, в них даже запаха женского нет. Мне ли не учуять этот аромат с нотами рыбы и цветов? Нет, от этих разит лишь ладаном. Святые небеса, неужто они не потеют? Ничего, вскорости я это исправлю.

— Дети мои! Скорбь и радость великая привели меня к вам. Скорбь о нашей почившей сестре… — Как бишь ее? — …Марии и радость от великих свершений, начало которым мы с вами положим сегодня же.

Ну вот, незатейливо, но действенно. Ишь глаза выпучили! И что я о кошках подумал? Они же мыши летучие — морщинистые лица, незрячие глаза навыкате, черные крылья за сутулыми спинами, руки скрещены на плоской груди, точно в попытке скрыть от меня запретные формы.

— Вслед за дочерью своей Изабеллой я говорю о серьезнейшем обновлении. Пройдет оно на таком уровне, что вся Франция обратит на нас взор, благоговейного трепета полный.

Пора кого-нибудь процитировать. Сенека подойдет? «Путь к добродетелям крут и тернист», так вроде? Нет, Сенека не для летучих мышей. Тогда из «Второзакония». «И будешь ужасом, притчею и посмешищем у всех народов, к которым отведет тебя Господь»[16]. Не устаю восхищаться, что в Библии сыщешь оправдание всему на свете — и блуду, и кровосмесительству, и убиению младенцев.

— Дети мои, сбились вы с пути истинного, впали в грех лукавства, забыли священный обет, данный Отцу нашему.

Такой бы голос да актеру-трагику! Пьесу «Великий отшельник» я написал десять лет назад, а черед ей настал лишь сейчас. Глаза мышей вылезают из орбит. Теперь в них не только страх, но и проблески возбуждения. Да, мои слова явно раззадоривают.

— Подобно жителям Содома, вы отвернули от Него лица свои. Ублажали вы тела свои, а благодатный огонь в сердцах погас. Лелеяли вы мысли тайные, предавались тайным порокам. Но Господь вас видел.

Пауза. Летучие мыши ропщут — каждая припоминает свои греховные мысли.

— Я вас видел.

Даже в полумраке заметно, как бледнеют морщинистые лица. Мой голос крепнет, разносится по часовне так, что вот-вот зазвенят стекла.

— Я и сейчас вас вижу, хоть со стыда прячете вы лица свои. Безгранична суетность ваша, а грехи ярче свечей часовню озаряют.