Что сказал бы Генри Миллер... - Дэвид Гилмор

— Знаешь, Джеси, я эти картины отбирал продуманно и с любовью. Их надо смотреть целиком — от начала до конца, один эпизод за другим. Поэтому давай установим с тобой такое правило: впредь, когда будем смотреть кино, к телефону подходить запрещается. Потому что болтать в это время по телефону — то же самое, что плевать мне в душу.

— Годится, — согласился он.

— Даже смотреть не будем, с какого номера нам звонят, хорошо?

— Хорошо, хорошо.

Телефон зазвонил снова. (Даже находясь в школе, Ребекка каким-то образом умудрялась распознавать, что внимание Джеси переключилось с нее на что-то другое.)

— Ладно, сними трубку. Сделаем на этот раз исключение.

— Я сейчас с отцом, — тихо, почти шепотом, проговорил он. — Потом тебе перезвоню. — В трубке раздался звук, чем-то напоминающий жужжание назойливой мухи. — Я сейчас занят с отцом, — повторил он и положил трубку.

— Кто это был? — полюбопытствовал я.

— Да так, не важно, — ответил Джеси, потом сердито выдохнул, как будто сдерживал перед этим дыхание, и сказал: — Ребекка всегда умудряется выбирать самые неподходящие моменты, чтобы болтать о всякой ерунде.

На долю секунды мне показалось, что на глаза его навернулись слезы.

— О какой ерунде?

— О наших отношениях.

Мы вернулись к просмотру картины, но я чувствовал, что кино сыну теперь до лампочки. Он смотрел сейчас другое кино, думая о тех гадостях, которые собиралась ему сделать Ребекка, потому что он отказался разговаривать с ней по телефону. Я выключил телевизор. Джеси вздрогнул и как-то испуганно на меня посмотрел.

— У меня когда-то была одна подружка, — сказал я ему. — Единственное, что мы обсуждали, были наши отношения. Мы это делали вместо того, чтобы их иметь. Это уже становится просто скучным. Позвони Ребекке и выясни ваши отношения.

ОДНАЖДЫ УТРОМ, ПОСЛЕ СТОЯВШЕЙ ПРИМЕРНО НЕДЕЛЮ ИЗНУРИТЕЛЬНОЙ ЖАРЫ, воздух вдруг стал другим. На капоты машин выпала роса, проплывавшие по небу облака выглядели как живые. Чувствовалось, что осень не за горами, по крайней мере, ощущалось ее дыхание. Я срезал угол, проходя мимо здания Манулайф[26]на улице Блур, когда заметил в кафе рядом с эскалатором сидящего в одиночестве Поля Буиссака. Этот приземистый француз с совиным лицом тридцать лет назад читал мне курс по сюрреализму в университете, а потом отпускал более чем двусмысленные замечания по поводу моей работы на телевидении. При этом он давал понять, что смотреть мои передачи было ниже его достоинства, но один его приятель, чудак с вечно потными ладонями, от них просто тащится. (На этот счет у меня были большие сомнения, но кого это волновало?)

Буиссак поднял полную белую руку и приветственно мне махнул, приглашая к нему присоединиться. Я подошел и сел рядом. Мы поболтали о том о сем, я задавал вопросы (сотте d'habitude[27]), он пожимал плечами, обескураженный их наивностью. Это у нас с ним была такая манера беседовать. Когда речь зашла о Джеси («Et vous, vous tuez la journeé comment?»[28]), я стал соловьем заливаться о том, что неприятие школы «вряд ли можно считать патологией», скорее это «quelque chose d'encourageant»[29], о том, как мы общаемся с пареньком, который не смотрит все подряд по телевизору и не балуется наркотиками. Ведь счастливые дети обречены на счастливую жизнь, и так далее, и тому подобное. Приступ самозабвенного трепа продолжался еще некоторое время, пока я вдруг не почувствовал, что у меня перехватывает дыхание, как будто я взбежал по лестничному пролету. Буиссак махнул рукой, как бы давая мне понять, что пора заткнуть фонтан, и я почувствовал себя так, будто моя маленькая машинка, если можно так выразиться, сделав неуклюжий поворот, застыла у обочины.

— Не нужно вам оправдываться, — сказал Буиссак по-английски с сильным акцентом. (Несмотря на сорок лет преподавания в Торонто, он все еще говорил по-английски как Шарль де Голль.)

Я стал его уверять в том, что и не думал ни в чем оправдываться, но только сильнее запутался. Начал ему объяснять то, что никаких объяснений не требовало, пытался защититься от упреков, которые он не собирался мне высказывать.

— Для учебы в жизни есть свое время. Потом учиться слишком поздно, — заявил Буиссак с нетерпимой самоуверенностью, присущей французскому интеллигенту.

Слишком поздно? Он что, хочет сказать, что образование сродни изучению иностранного языка, то есть верный акцент можно «приобрести» только до определенного возраста (двенадцати или тринадцати лет), а потом он уже никогда не станет таким, каким должен быть? Печальная мысль. А может быть, следует определить сына в военное училище?

Утратив интерес к моим невразумительным ответам (и демонстративно это подчеркнув), Буиссак побрел прочь в поисках еще какого-нибудь неудачливого собеседника. Вечером этот самоуверенный пройдоха устраивал прием для международной делегации специалистов по семиотике. Встреча с ним оставила в душе на удивление противный осадок. Было такое чувство, что я кого-то предал — продался ни за понюх табаку. Кого я, интересно, хотел защитить — Джеси или себя? Или просто хвастался как десятилетний мальчик на школьном дворе? Неужели это выглядело настолько явно? Так, должно быть, оно и было. Но мне вовсе не хотелось оказывать Джеси медвежью услугу. (У меня и так не шел из головы его образ таксиста в пропахшей дурью машине.)

Три девчушки прошелестели мимо — от них запахло жевательной резинкой и повеяла прохлада. Может быть, подумал я, мы переоцениваем влияние, которое оказываем на своих детей. Как, интересно, можно заставить подростка под два метра ростом делать домашнее задание? Нет, мы, я и Мэгги, сына уже потеряли.

Неприязнь к Буиссаку обдала меня, как внезапный резкий порыв ветра. Возникло такое чувство, что, в принципе, это мое странное школярское поведение, это мое привычно-почтительное отношение должно было претерпеть довольно неприятную трансформацию.

Прямо там же за столом я взял ручку и составил на салфетке перечень тех ребят, с которыми ходил в университет и которые «не вышли в люди». В их числе были: Б., который спился в Мексике и умер; Г. — мой лучший друг детства, который, одурев от наркотиков, выстрелил из пистолета человеку в голову; М. — молодой вундеркинд, блестяще занимавшийся математикой, спортом и вообще всем, за что бы ни брался, который теперь мастурбирует перед компьютером, пока его жена работает в юридической фирме в центре города. Этот печальный список меня чем-то утешил. В него вошел даже мой брат — мой грустный и печальный братец; чемпион по бегу, рубаха-парень, любимец всего университета, который жил теперь в угловой комнате общежития и спустя столько лет все еще сетовал на порочность своего образования.