Трибунал - Свен Хассель

Грузовик с головокружительной скоростью несется по Берлину, сворачивает в ворота помпезного здания Верховного главнокомандования вермахта на Бендлерштрассе, там арестованных ведут в подвал. Там их с грубой любезностью приветствует обер-ефрейтор. Он тоже пехотинец. Им приходится сдать все личные вещи: ремни, подтяжки, шнурки из ботинок. Чтобы не повесились и не избежали трибунала.

— Только раскройте рот, мы пересчитаем вам все зубы, — обещает зверского вида старый солдат с эмблемой СА[45]на нагрудном кармане.

Через десять минут за ними приходят снова и ведут наверх.

Восседающий с надменным видом за письменным столом толстый майор из горнострелковых частей представляется обвинителем на их процессе. Несколько секунд рассматривает обоих, будто скотину, которую собирается купить. Переворачивает несколько листов в лежащей перед ним папке и с довольным выражением лица откидывается на спинку стула.

— Господа, я решил сделать все возможное, чтобы вас осудили по статье 91-а. — Щелкает пальцами. — То есть мы намерены добиться вашей казни, и я почти уверен, что вас повесят. Вы совершили постыдное преступление на Северном фронте. Если вся армия последует вашему примеру, мы вскоре проиграем войну. Но, слава богу, в великой немецкой армии таких, как вы, единицы. Вы будете повешены.

Майор нежно проводит рукой по золотому партийному значку на груди.

— Знаете, что человек может умирать в петле до двадцати минут? — спрашивает он с сардонической улыбкой. — С вами, надеюсь, это продлится вдвое дольше. Мой долг — присутствовать при всех казнях, к которым я имею отношение как обвинитель. Обычно я их не посещаю, но в вашем случае это доставит мне громадное удовольствие. Охрана! — кричит он так, что его голос разносится по всему зданию.

В кабинет испуганно входят двое пехотинцев в полной уверенности, что заключенные напали на обвинителя.

— Уведите от меня этих негодяев! — истерично вопит майор. — Бросьте их в самую худшую камеру!

Камеры в подвале здания на Бендлерштрассе похожи на клетки в зоопарке. Толстые вертикальные прутья отделяют их от коридоров, по которым беспрерывно ходят охранники.

— Свиньи, гнусные свиньи, — шепчет артиллерист-гауптман в камере по соседству с оберстом Фриком. Лицо его распухло от побоев. Один глаз заплыл.

— Что это с вами? — негромко спрашивает оберст. Тело его начинает дрожать.

— Они избивали меня, — шепчет артиллерийской офицер. — Выбили зубы, пропускали через тело электрический ток. Хотят, чтобы я признался в том, чего не совершал.

— Где мы находимся? — с любопытством спрашивает обер-лейтенант Вислинг.

— Третье подразделение армейского трибунала, отдел четыре-а, подчиняется непосредственно начальнику управления военной юстиции, — отвечает некий штабс-цальмейстер[46]. — Не ожидайте ничего хорошего! Обращение здесь грубое. Я провел тут три недели. Будто живешь на вокзале. Впечатление такое, что под трибунал идет половина армии. Скоро никого не останется. Говорят, солдат у нас не хватает, а мы расстреливаем своих быстрее, чем русские.

— Что вы сделали? — спрашивает оберст Фрик, глядя на казначея.

— Ничего! — отвечает тот.

В камере напротив слышится приглушенный смех.

— Где еще встретишь невиновных людей, как не в тюрьме, — язвит обер-ефрейтор.

— За что вы здесь? — спрашивает оберст морского офицера, корветтен-капитана, который сидит в своей камере, беззаботно мурлыча под нос. Левый глаз у него выбит, осталась только красная впадина.

— За пение, — бодро отвечает морской офицер.

— Пение? — удивленно переспрашивает оберст.

— Я сказал именно так.

— За это не могут сажать в тюрьму, — говорит оберст.

— Еще как могут, — отвечает моряк. — Могут посадить и за меньшую провинность.

И начинает негромко петь:

Wir werden weitermarschieren

Wenn Scheisse vom Himmel füllt.

Wir wollen zurück nach Schlickstadt,

Denn Deutschland ist der Arsch der Welt!

Und der Führer kann nicht mehr![47]

— Господам с дубовыми листьями на воротниках[48]моя песня не понравилась. И теперь меня, видимо, повесят.

— Не может быть! — изумленно восклицает оберст. — Людей не вешают за такую ерунду!

— В данном случае вешают, — улыбается морской офицер. — Я пел эту песенку, стоя на мостике своей подводной лодки, когда мы вернулись после налета на базу в Бресте. Моего старпома тоже ждет виселица. Он спросил большого эсэсовского чина, который приехал поздравить нас с возвращением, жив ли еще Grofaz[49].

— Был пьян? — удивленно спрашивает оберст Фрик.

— Нет, просто полюбопытствовал. Какую попойку мы бы закатили, если б кто-нибудь подложил бомбу под Гитлера, пока мы сражались с англичанами!

Разговор прерывает пронзительный вой сирены воздушной тревоги.

По коридору бежит фельдфебель.

— Всем лечь на пол, руки на затылок! В таком положении вы в безопасности от шрапнели. Тот, кто встанет, будет беспощадно расстрелян! — орет он.

Здание сотрясается от взрыва. Свет гаснет, вся тюрьма погружается в темноту. Время от времени свет осветительной бомбы падает на испуганные, пепельные лица.

Тюрьму окутывает гнетущая тишина. Потом слышится грохот взрывающихся бомб. Кажется, они падают градом возле Шпрее. С потолка сыплется побелка. Кажется, что идет снег. Позвякивают разбитые стекла. Течет пылающий фосфор.

Берлин стонет в смертных муках. Непрестанно грохочут крупнокалиберные зенитки на Бендлерштрассе.

— Помогите, помогите, выпустите меня! Мама! Мама! — раздается пронзительный голос ребенка.

— Заткнись, гаденыш! — раздается грубый, командный голос. — Лежи на полу!

Слышатся два выстрела. Загорается лампа. Сдавленная брань, и опять все тихо.