Трибунал - Свен Хассель

Майор не уезжает, пока заключенных не уводят во второй блок — преддверие ада, где те, кто не вправе подать прошение о помиловании, ждут расстрела.

Майор снова смотрит сверху вниз на лейтенанта и слегка склоняется над шеей лошади.

— У вас нет второй пуговицы, герр лейтенант, — ревет он, похлопывая хлыстом по блестящему голенищу. — В пятнадцать ноль-ноль явитесь в выступающую на фронт роту. Там недостает командира взвода. Вас устраивает это назначение?

— Так точно, герр майор!

— Я так и думал, — рычит старший офицер, снова похлопывая хлыстом по сапогу. — На Южном фронте вы найдете достаточное применение своей избыточной энергии. Знаете, куда отправляется маршевый батальон?

— Никак нет, герр майор!

— На помощь окруженным под Черкассы. Постарайтесь принести честь своему полку и заслужить Железный крест.

Майор пришпоривает лошадь, которая нервозно подрагивает и брызжет пеной в лицо лейтенанту. Она скачет через плац, словно бы внутренне улыбаясь. У военных лошадей развивается превосходная интуиция, которой их гражданским собратьям никогда не достичь.

Пока майор не скрывается из виду, лейтенант не смеет изменить позу и утереть пену с лица.

— Проклятая еврейская лошадь, — бранится он, — газовая камера по тебе плачет!

Лейтенант плетется в расположение роты и укладывает ранец. То, что не входит туда, бросает в огонь, лишь бы никому не отдать.

В маршевом батальоне его встречает худощавый обер-лейтенант, учиняет ему разнос и предсказывает неприятное будущее. Лейтенанта назначают начальником секции снабжения, это явное понижение в должности. Другие офицеры, ветераны-фронтовики, не замечают его.

Три недели спустя блиндаж обрушивается и погребает лейтенанта. Никто не берет на себя труда откопать его. Служба юнца на передовой длилась двадцать пять минут.

Заключенные сдают мундиры на интендантский склад и получают робу из красного тика. Их сковывают по рукам и ногам короткими стальными цепями. Потом им сбривают волосы, чтобы они полностью осознали свое жалкое положение. Кажется, их презирают даже сторожевые собаки: когда возле них появляется красная куртка, они рычат, обнажая клыки. Цепи ножных кандалов специально настолько короткие, чтобы заключенный был вынужден скакать, как воробей. Хуже всего — лестницы, подниматься и спускаться по ним — сущая пытка. А охранники непрерывно кричат:

— Быстрее, быстрее!

Оберcт Фрик падает первым, взбираясь по крутой лестнице. Пинки и удары прикладами беспощадно обрушиваются на его спину и почки.

— Черт возьми, да он разлегся на ней! — кричит фельдфебель, жестко прижимая дуло автомата к затылку бывшего оберста. Оберcт полумертвым добирается до камеры, где уже находятся восемь его товарищей по несчастью, одетых в робу из красного тика с желтыми номерами на груди.

В камере с него снимают ручные кандалы, ножные оставляют.

— И это наши соотечественники, — стонет оберст, обессилено садясь на деревянный табурет. Уныло смотрит на сокамерников.

— Хуго Вагнер, — представляется старший из них, прямой человек с суровым лицом. — Рядовой, в прошлом генерал-лейтенант, командир дивизии. Осужден по статье 91-б. Думаю, это все объясняет. А вы? Повешение или расстрел?

— Расстрел, — отвечает Фрик с таким равнодушием, что даже сам ему удивляется.

— Значит, вам повезло. Меня должны повесить! Однако надеюсь, что мой приговор изменят на расстрел, пока не слишком поздно.

Дверь открывается с громким лязгом, фельдфебель бросает на маленький стол лист бумаги и карандаш.

— Вот тебе, — рычит он, глядя на Фрика так, словно само его присутствие является оскорблением. — Пиши прошение о помиловании. Я приду за ним через двадцать минут. Чтоб к этому времени оно было кончено! Ясно? Ты пишешь не автобиографию! Не забывай этого, тварь!

Он захлопывает дверь с такой силой, что с потолка сыплется штукатурка.

— Слава Богу, — бормочет с облегчением оберст Фрик. — Наконец-то я могу объяснить, что произошло в действительности. Все мое дело — сплетение лжи, где события истолкованы вкривь и вкось.

— В таком тоне писать не советую, — предостерегает бывший командир дивизии. — Это лишь вызовет раздражение, и генерал, даже не дочитав вашего прошения до середины, откажет в нем и подпишет приказ о вашем расстреле. В вас или в вашем конкретном деле совершенно никто не заинтересован, и если вас помилуют, в чем я сомневаюсь — звание у вас слишком высокое, — то исключительно потому, что вас можно использовать для какого-то дурно пахнущего дела. Совершенно не ради вас. Пишите так: разжалованный оберст горнострелковых войск, имя, фамилия, дата рождения, и адресуйте прошение ответственному за помилования генералу. Начинайте, отступив на два пальца от края, не забудьте этого. Затем дата, время, приговорен к смерти высшим трибуналом, Берлин. Потом просите, чтобы приговор был смягчен и заменен каторгой. Наконец тремя пальцами ниже: Берлин-Моабит, казармы пехотного полка, дату, хайль Гитлер и ваша подпись.

— Хайль Гитлер? — с удивлением переспрашивает Фрик.

— Думаете, эта форма приветствия изменена вашим смертным приговором? — улыбается бывший генерал-лейтенант.

Ровно через двадцать минут мрачный фельдфебель возвращается. Быстро просматривает прошение, удовлетворенно кивает и молча выходит из камеры.

— Думаете, у меня есть хоть какой-то шанс на помилование? — спрашивает Фрик с надеждой во взгляде.

— Естественно, нет. Люди получают помилование, но так редко, что всякий раз это становится сенсацией. Думаю, в вашем случае это исключено. Будь вы рядовым, обыкновенным новобранцем, у вас мог быть крохотный шанс, в зависимости от настроения генерала в этот день, но как у строевого офицера, приговоренного по статье 91-б, — ни малейшего! Вас расстреляют!

— Силы небесные, значит, подача прошения — лишь пустая трата времени? — говорит Фрик, и в душе его нарастает отчаяние.

— Вам не терпится расстаться с жизнью? — саркастически спрашивает генерал. — Благодаря прошению поживете подольше. С вами ничего не случится, пока оно не вернется обратно. Вас не уведут отсюда завтра утром в восемь ноль-ноль, как может случиться с любым из нас. В течение ближайших восьми суток вы не будете лежать в ужасе всю ночь.

— Отсюда уводят в восемь утра? — спрашивает Фрик дрожащим голосом. Он уже чувствует на себе холодную руку смерти. Вся камера веет страхом. Страх исходит от стен, опускается с потолка, поднимается с пола.

— Да, каждое утро ровно в восемь ноль-ноль вы будете слышать топот сапог и бряцание оружия в коридоре. Слышать, как открываются и закрываются двери камер. Ровно в одиннадцать, когда пробьют казарменные часы, в этот день бояться уже нечего. У нас остаются еще почти сутки жизни, и вся тюрьма облегченно вздыхает. Страх охватывает нас снова, когда наступает ночь и мы лежим в постелях. Самое худшее время — между четырьмя и восемью утра. Слышатся крики из других камер. Кое-кому удается совершить самоубийство, но да поможет им Бог, если попытка окажется неудачной и их вернут к жизни! Охранники воспринимают такие попытки очень остро. Их отправляют на передовую, если заключенный сумел избежать расстрела.