В сумрачном лесу - Николь Краусс

другие до нее, была все еще безоговорочно еврейской, полна была еврейских персонажей и отзвуков двух тысячелетий еврейской истории, избавиться от гордости земляков мне не удалось. Я ее даже укрепила, как, должно быть, втайне и надеялась частью своей души. В Швеции или Японии никого особо не волновало то, что я писала, но в Израиле меня останавливали на улице. В последнюю мою поездку старуха в летней шляпе с завязками под пухлым подбородком загнала меня в угол в супермаркете. Сжав мое запястье мясистыми пальцами, она заставила меня пятиться в молочный отдел, чтобы сказать, что для нее читать мои книги было не меньшей радостью, чем плевать на могилу Гитлера (хоть у него ее и не было), и что она будет читать все, что я пишу, пока сама не окажется в могиле. Я стояла, притиснутая к витрине с кошерным йогуртом, вежливо улыбалась и благодарила ее, и наконец, вскинув мою руку, словно я победитель в тяжелом весе, и крикнув мое имя равнодушной кассирше, она ушла, но на прощание продемонстрировала потускневший зеленый номер, вытатуированный на внутренней стороне руки, словно значок тайного агента полиции.

Несколькими месяцами ранее в отеле «Царь Давид» в Иерусалиме праздновали свадьбу моего брата. Тосты за молодых провозглашали долго, а когда они наконец закончились, я поспешила в дамскую комнату. Я успела пройти полвестибюля, и тут женщина в платке преградила мне дорогу коляской. Я попыталась обойти ее, но она не давала мне пройти и, глядя мне в глаза, назвала меня по имени. Я устала и ничего не понимала, а еще я чувствовала, что вот-вот описаюсь. Но просто так уйти мне не было суждено. Резким движением женщина откинула полог коляски, внутри которой обнаружился крошечный ребенок с красным лицом. Она хрипло прошептала имя девочки – так звали героиню одной из моих книг. Малышка повернула крошечную головку, и, когда ее близорукие серые глаза скользнули по мне, одновременно видя и не видя, она вскинула руки, словно обезьянка, которая пытается ухватиться за ветку и не может, и душераздирающе завопила. Я посмотрела на опухшее лицо матери и увидела, что в глазах у нее вскипают слезы. «Это все благодаря вам», – прошептала она.

Но хуже всего было в прошлом году, когда я приехала на Международный писательский фестиваль в Иерусалиме. Меня повезли на особую экскурсию в «Яд ва-Шем», а потом отделили от других (не еврейских) писателей – участников фестиваля и отвели в служебные помещения музея. Там, под написанным маслом мрачным портретом Валленберга, таким темным, будто его вытащили из горящего дома, мне вручили копии документов, относящихся к моим убитым прабабушке и прадедушке, и пакет из сувенирного магазина музея.

– Ну же, откройте, – подбодрила меня директор, сунув пакет мне в руки.

– Я потом открою, – сказала я осторожно.

– Открывайте сейчас, – скомандовала она, обнажив полный рот зубов. Надо мной, жадно наблюдая, нависли трое или четверо сотрудников. Я открыла пакет, заглянула, потом снова закрыла, но директор выхватила у меня пакет, покопалась в нем и вытащила чистый блокнот, выпущенный в память о шестьдесят пятой годовщине освобождения узников концлагеря Освенцим. Чтобы сделать посыл еще яснее, оставалось разве что напечатать на форзацах фотографии гор обуви, оставшейся от мертвых детей. Дома, в Нью-Йорке, я выкинула блокнот в помойку, но через час, терзаясь чувством вины, снова достала. Я села за стол, лихорадочно пытаясь написать на первой странице хоть что-нибудь, чтобы лишить блокнот силы, но, посидев так пятнадцать минут, сумела выдавить из себя только список дел: 1) позвонить водопроводчику; 2) прием у гинеколога; 3) зубная паста без фтора. Потом я закрыла блокнот и закопала его в глубине ящика стола.

– Ну так что? Вы пишете новый роман? – тем временем спросил меня Фридман.

Я почувствовала, как струйка пота стекает у меня по груди, хотя в ресторане было прохладно.

– Пытаюсь, – сказала я, но на самом деле я не пыталась, а в последние три дня даже специально избегала попыток – как только я приехала в гостиницу, то поняла, что начать роман о «Хилтоне», проживая в «Хилтоне», будет еще более невозможно, чем начать роман о «Хилтоне» дома в Бруклине.

– И о чем он?

– Так далеко я еще не зашла, – я перевела взгляд на отель, видневшийся на скале над пляжем.

– Почему? В чем дело?

Я не ответила. Фридман сложил салфетку у себя на коленях аккуратным прямоугольником и положил на стол.

– Вы, наверное, гадаете, зачем я хотел с вами встретиться.

– Уже начинаю гадать, да.

– Давайте прогуляемся.

Я глянула на трость у него под рукой.

– Пусть это не вводит вас в заблуждение. – Фридман отцепил трость от стола и ловко поднялся на ноги. Старая собака, растянувшаяся на полу, подняла голову; увидев, что Фридман действительно собрался уходить, она согнула задние лапы, раскинула передние, чтобы оттолкнуться от пола, и со скрипом поднялась, сначала оторвав от пола бедра. Потом она судорожно встряхнулась, прогоняя лень, и тысячи пылинок взлетели в лучах света.

Миновав магазинчик, в витрине которого стояли выцветшие на солнце доски для серфинга, мы вышли на променад, идущий вдоль моря. Собака трусила где-то позади, периодически лениво обнюхивая камень или столб.

– Что это за порода?

– Овчарка, – ответил Фридман.

Вообще-то, собака ни капли не была похожа на овчарку, немецкую или какую другую. Скорее уж она напоминала овцу, которую забрали с пастбища и очень долго держали в сарае, так что ее бесцветная шерстистая шкура начала распадаться на части.

Мимо нас промчался мотоцикл, водитель что-то крикнул Фридману, тот крикнул в ответ. Я не могла даже предположить, стычка это была или приветствие между знакомыми.

– Нет смысла говорить вам, что это трудная страна, – сказал он, ведя меня в направлении улицы Га-Яркон. – Нашим проблемам нет конца, и каждый день прибавляются новые. Они множатся. Справляемся мы с ними плохо или никак. Постепенно мы тонем в них.

Фридман остановился и обернулся посмотреть на море, может быть, искал признаки приближения ракет. Вчера еще несколько взорвали на подлете, и каждый раз перед этим оглушающе выли сирены. В первый раз при звуке сирены я встала из-за столика кафе и спустилась в убежище. Семь-восемь человек, собравшиеся в помещении с бетонными стенами, выглядели так, будто стоят в очереди в бакалейном магазине, и только когда послышался гул, ему ответили негромкими «ого!», будто кто-то попытался купить что-то неожиданное. Второй раз, когда зазвучала сирена, со мной была моя подруга Хана; она просто остановилась на полуслове и запрокинула лицо к небу. Вокруг нас почти все тоже не сдвинулись