Наследники исполина - Ольга Игоревна Елисеева

— Это одержимость. — Обратился к молодой императрице Дубянский. — Не подходите близко. Она умоляла вас позвать, но боюсь… — он развел руками, — разум ее совсем покинул.

Вместо ответа Екатерина подошла к кровати умирающей и с содроганием наклонилась над ней. С губ несчастной клочьями валила пена.

— Анна, вы слышите меня? — Голос у императрицы оказался на удивление твердым. — Я пришла, и я буду разговаривать с вами, если вы прекратите бесноваться.

Горничная разразилась диким хохотом, еще раз изогнулась, при чем державшие ее семинаристы стукнулись лбами, по телу Дмитриевны волной прошла дрожь, и бедная женщина с трудом разлепила глаза.

— Вы пришли! — Выдохнула она искусанными губами. — Голубка безвинная! К одру лукавой рабы и погубительницы своей! Ой, лихо мне, лихо! Ой, тошно! Земля не носит, а небо не берет! — Ее голова запрокинулась за подушку, изо рта вновь повалила пена.

Один из оправившихся семинаристов подскочил к больной с кружкой и полотенцем. Анна глотнула воды, а салфетку с вышитыми на ней крестами оттолкнула, точно та была горячая. Только тут Екатерина обратила внимание, что на стенах комнаты нет ни одной иконы.

— Ты ж не ведаешь, горемычная, — снова запричитала горничная, — Кто тебя, как березку, под корень подсек. Кто жизнь твою загубил. Кто остуду меж тебя и мужа положил. Кто чрево тебе затворил на девять лет, а ему семя сгустил да силы отнял…

— Вы наговариваете на себя, — побелевшими губами прошептала Екатерина, уже поняв, куда клонит умирающая. — Это невозможно.

— Невозможно? — Аннушка зашлась кашлем. Ржавая мокрота испачкала ей одеяло. — Иди-ка глянь в моем сундуке на дне, под чистыми рубахами, что лежит?

Екатерина невольно повернула голову к сундуку, но Дубянский остановил ее жестом. Он приказал одному из семинаристов открыть крышку. Юноша не без опаски взялся за дело. Замок со скипом поддался. Неловкие мужские руки стали рыться в убогом скарбе. Два сарафана, сороки, турецкие платки, денежный ящик. Вот, наконец, и рубашки.

Юноша вскрикнул и отскочил в сторону, явно не желая больше прикасаться к вещам. Като поднялась и сама наклонилась над разверстой пастью сундука. Со дна пахло пылью и табаком, которым пересыпали тряпки от моли. Екатерина не сразу разглядело предметы, напугавшие семинариста. То, что она увидела, вызвало у нее не столько испуг, сколько волну безотчетной гадливости. Две куколки величиной с мизинец, ловко сплетенные из волос. В каждой по три булавки с угольными головками, воткнутые соответственно в головы, сердца и животы.

Мгновение Екатерина смотрела на них, а потом зажала ладонью рот и опрометью бросилась из комнаты. Она остановилась только в коридоре, прислонилась спиной к стене, чувствуя, что ноги подгибаются. Ее била сильная дрожь. Она узнала эти волосы. Темно-каштановые, толстые, точно конские — ее. И светло-рыжие, тонкие, как пушок, их на куколку понадобилось очень много. Сомнений быть не могло: эти жалкие очесы принадлежали великому князю. Его побрили на лысо во время болезни оспой в 1745 году, а после у Петра стали расти жесткие редкие клочки на темени, и он очень коротко стригся под парик.

Като понадобилось минуты три, чтоб взять себя в руки. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, она направилась обратно в комнату умирающей.

Довольная произведенным впечатлением Аннушка сидела на кровати и строила священнику рожи.

— Убирайся, — сказала она Дубянскому. — Ты мне не поможешь. И щенков своих уведи, смотреть на их подрясники паскудно. — Горничная повернулась к Екатерине. — Перед ней исповедоваться буду. Ибо она суть ангел. А вы — стая волков, зубами клацающих.

— Я не уйду, — твердо сказал Дубянский.

Но императрица остановила его жестом.

— Святой отец, оставьте нас. — ее тон был мягок, но не допускал возражений. — Эта женщина все равно не сможет причинить мне больше зла, чем уже причинила.

— Понимает. — довольно хмыкнула Аннушка. — Ну садись, умница-разумница, садись, свет мой ясный. Все тебе расскажу. А как жить с этим будешь, не моя забота.

Екатерина с каменным лицом опустилась на край табурета. Священник отступил к двери, сделав семинаристам знак покинуть комнату. Не обращая на него больше внимания, Анна Дмитриевна начала:

— Мое слово крепкое. И дело мое крепче некуда. Что я наколдую, того никто отколдовать не может. Как я есть седьмая дочь седьмой дочери, и у нас в роду сила передается от бабки к внучке с тех еще времен, когда над Почай рекой никто крестов не городил. — Она перевела дыхание и заговорила ровнее. — Как я стала вступать в возраст и потекла у меня по ногам сукровица, бабка свела меня ночью к старому колодцу и велела: «Брось горбушку в воду, дитятко». Я так и сделала. Стали ее лягушки кусать да рвать. А бабуся мне и говорит: «Как сейчас рвут этот хлеб нечистые твари, так станут на том свете твою душу черти на части рвать. Но за то даст нам отец наш на этом свете силу и власть над простыми людьми чудесить и всяческое богатство загребать». Я не испугалась и, как велела мне бабка, капнула еще в колодец три капли своей нечистой крови, отжав из ветошки, что между ног носила, и три капли чистой, проткнув гвоздем палец. С тех пор стала меня бабка учить, а как скончалась, я приняла ее силу и ажник согнуло меня до самой земли. Год не могла распрямиться, пока первого человека не извела. Сбросила купца с воза в реку: будто кони понесли. На коней страх нагнать — дело плевое, повой волком или волчий дух на ветер пусти. — Аннушка облизнула губы. — С тех пор все пошло, как по маслу. Стали ко мне люди за всякой мелочевкой бегать. Кому мужика присушить, кому ребенка выкинуть. У кого скотина не доится… Только мне все мало казалось. Не по руке дело. Силу чую, а приложить ее некуда!

Заехала к нам раз черниговская шинкарка Розумиха на сынов погадать. Обоих свезли в Питер и ни привета, ни весточки. Только деньги шлют, а деньги не малые. Слышь ты, все рублевики. Она извелась, болезная, уж не в разбойники ли подались ее соколы? Поглядела я в блюдце с водой, нет, не в разбойники. А только рано радоваться: в золотой палате сидит ее старшенький, да цареву доньку щупает. А та от него уже в тягости. Розумиха услыхала про это, чуть последних мозгов не лишилась. — Аннушка захихикала. — Ну меня умалять, ну улащивать: «Ганна-свет, не оставь нас сирых, мы люди бедные. Как узнает кто, не сносить моему Алешке головы. Все тебе отдам, откуплюсь чем хочешь, только пособи». Я ее утешила, мол не тужи, езжай к себе на хутор в Лемеши. Никто про твоего сокола не прознает. Ни Сибирь ему не грозит, ни Тайная канцелярия, а грозит богатство не мерянное да злат венец. Розумиха слезы подтерла и шмыг к себе под Чернигов. Сидела тихо, как мышь, пока из Питера не пришло известие, что Елизавета Петровна на престол вступила и ее, Разумиху, к себе в гости зовет, как у нее, у царицы, Розумихин сын первый вельможа.

Тут она на радостях ко мне и прикатила. В ножки кланялась. «Едем, — говорит, — со мной до Питера. Все сбылось по твоему слову, я теперь богатая госпожа, если будешь мне и впредь помогать, я тебя пожалую». Мне того только и надо, я собралась поскорее, да с ней и улетела. А здесь на царицу ворожь навела, глянула она на меня милостивыми глазами да взяла к себе в горничные. Такое не каждому дано. Уметь надо. — Анна со значением потрясла кистями рук перед носом у Екатерины. — И жила я с тех пор, как сыр в масле каталась. И много сделала всякого, о чем тебе знать не надобно. И Разумовские были в милости, и мне немало перепадало. А только очень им не понравилось, когда из Неметчины наследника привезли. А еще больше не понравилось, когда женить его вздумали. В то время Алешка-то с царицей уже тайно обвенчан был, и детишки у них сокровенно от всех имелись.