Каникулы вне закона - Валериан Скворцов

— …хотели, чтобы я присела к вам?

— Очень, — откликнулся я. — Спасибо, что приняли предло…

Я не услышал начала её фразы, а ей не было суждено услышать конец моей.

Ударило близко, я оглох и ослеп. Тошнотворный запах горелой плоти это все, что я воспринимал. И возвращающее ощущение собственного тела, как это бывает, когда отсидишь коленку. Тела, упавшего с третьего этажа. Я даже подумал, что «они все-таки убили меня», и после этого разглядел кусок льда, который заменил лежавшей на мне казашке-кореянке ушную раковину. Наверное, прошло не меньше пяти минут после взрыва, потому что лед оплыл и разбавленная кровью и мозгом вода натекла мне на грудь.

«Местная» подошла вовремя, чтобы прикрыть от взрыва. И не вовремя, потому что с её смертью моя миссия в Казахстан закончилась, не начавшись. Вот что я подумал.

Верхний свет в ресторане не гаснул, и динамики воспроизводили сумасшедшее стаккато банджо Билла Хейли, которые я начинал воспринимать, словно из-за глухой толстой перегородки. Выбравшись из-под танцовщицы, разломавшегося столика, стульев и обгорелых клоков ковра, я ничего не увидел там, где стоял столик с блюдом впаянной в лед водки в окружении закусок. Бомба, видимо, взорвалась с наружной стороны ангара. Сутулого европеоида и вальяжного казахского джентльмена смело направленной ударной волной и искромсало рваными кусками железной стены. В проломе бесновались мигалки и выли сирены противоугонных устройств на машинах, встряхнутых взрывом. Через этот пролом я и выбрался на улицу Кунаева, на которой, если не считать безостановочного пенья давно умершего Хейли в разгромленном «Стейк-хаузе» и пылавшего вдоль его стены синевато-зеленого пламени, все оставалось спокойным. Воняло ещё резиной. Или подожгло искрами шины на автомобилях, или горели утеплитель и прокладки между ангарными секциями.

Двигался я нормально, Господь спас мое тело, хотя признаки контузии я ощущал.

Нарастающий скрежет заставил оглянуться. Ангарная крыша «Стейк-хауза» продавливалась вниз. Калиброванные бревна трещали в огне, выстреливая горящие ошметки. Никто не выходил из-под развалин… Я машинально подумал, что вскоре взорвется кухня. Стейки жарили, судя по отсутствию трубы, на газовых плитах. Рванет сильно. На газ и спишут…

«Копейка» Усмана стояла там, где и договаривались с Ляззат.

В сполохах занимавшегося пожара мне показалась, что от машины, пригибаясь, метнулась женская фигура. Длинные разметавшиеся волосы…

Я рванул дверцу и, уже чувствуя свинцовый запах артериальной крови, по инерции сказал:

— Усман, заводи и уходим…

Нож вошел под его кадык и вышел на загривке. Длинный, слегка загнутый вверх на конце. Штырь, с которого исчезла рукоятка, подпирал подбородок. Поскольку лезвие осталось в теле, крови на грудь, тучный живот и жирные колени почти не натекало. Усман сидел в спокойной позе. Смерть пришла внезапно и от человека, который не вызвал у него настороженности. От своего. И понятно, почему удар нанесли в горло. Свой сидел рядом. Если бы он бил в сердце, Усман, во-первых, смог бы перехватить нож, а во-вторых, огромную мускулистую грудь прикрывала под курткой стальная кольчужка. Я нащупал её, когда обшаривал карманы Синего Волка в поисках документов или оружия. Ничего не нашел, даже водительских прав или техпаспорта на машину. В перчаточнике лежал мобильный телефон и пустая кобура, судя по размеру и форме, от «Макарова». Я повертел их и положил обратно.

Свой, конечно, знал о кольчужке. И это была женщина?

Замерзая, со звоном в ушах, промокший, перепачканный липкой кровью, я брел вдоль домов, едва удерживаясь в вертикальном положении на обледенелом тротуаре улицы Кунаева. Дважды падал, разбив локти, и не почувствовал боли. Пустынная и темная Кунаева спускалась, по моим расчетам, к улице Кубанбай-батыра. Так оно и оказалось, потому что минут через пятнадцать я приметил вдалеке вывеску пивного ресторана «Нельсон».

Голова гудела. Я вытянул из кармана вырезанный из телефонной книги план. Шел я нужным путем. В географическом смысле. В целевом — наихудшим. К засаде в гостинице.

Я затравленно шарахнулся на другую сторону улицы, когда, не доходя до забора, огораживающего стройку Оперы, приметил сидевшего под освещенным навесом у винного магазина казаха в окружении десятка велосипедов. Ночью и зимой человек продавал велосипеды на безлюдной улице… Наверное, я действительно контужен и начинались галлюцинации.

— Эй! — окликнул меня казах. Голос едва различался через улицу. Замерз мужик… Как живешь? Подходи, поговорим, а? Чай есть…

Вряд ли из светового колпака, которым его накрывало под фонарем, он мог разглядеть меня. Двигался я по темной стороне. Явилась дикая мысль кончить ночного продавца велосипедов, определенно соглядатая, из трофейного китайского «ТТ»… И во благо явилась. Давно бы следовало отделаться от трофеев.

Перемахнув зашатавшийся подо мною забор стройки вокруг Оперы, я обошел траншею с трубами и стопку строительных блоков, присматривая место для тайника. Мерз я нещадно. Галогенные лампы сторожевых прожекторов высвечивали сваленные у театральной стены железобетонные столбы. Я сунул в сплетение проводов, высовывавшихся из полости второго из них с краю, пистолет, часы и бумажники, взятые у «сладкой парочки». Столбов было три. Место легко запоминалось даже в моем состоянии.

Стянутые стальным тросом створки ворот подались, высвобождая щель, и я протиснулся в нее, оказавшись снова на улице, почти напротив гостиницы «Алматы». Она сверкала на противоположной стороне бульвара, как круизный лайнер в океане тьмы.

Грудь побаливала. Преодолевая забор и ворота, я растеребил свежие телесные раны в дополнение к душевным. Конец тебе, старина Бэзил, подумал я понуро в оглушающей тишине. Теперь ты ещё и оглох.

— Где это вас? — спросил охранник в дверях гостиницы. — Ограбили?

— Все в порядке, — сказал я, радуясь, что все-таки слышу. — Связался с замужней женщиной… Кто знал!

— А вас ждут, — сказал охранник. — И давно…

Длинный Матье, свесив плешивую голову на грудь, дремал в дерматиновом кресле перед чашкой кофе в углу вестибюля. В ногах завалился на бок пластиковый пакет с моими одежками, доверенными рыночным уркам. Подмена «сладкой парочки» отсутствовала. Из присутствующих имелся ещё только владелец торговой точки, прилавка с кофейной машиной «Эспрессо», кавказец, который клевал носом над газетой.

1

Глядя на Матье Сореса, трудно было не заметить, что его духовная ипостась на практике воплощала банальную истину о природе, отдыхающей на детях одаренных родителей. В данном случае она не потрудилась снабдить отпрыска способностью взрослеть. Матье навсегда остался инфантильным в отличие от расчетливого и ловкого отца. Но, возможно, эту черту, как и фамилию, он унаследовал от матери, русской художницы, к которой мой бывший взводный в Легионе, лейтенант Румянцев, опрометчиво пристал после трапезы в ресторане «Консулат» на парижском Монмартре. Само по себе знакомство такого рода и в этом месте — бездна вкуса. Эпизод в стиле, который воспевал в 60-х Шарль Азнавур в балладе «Богема»: де, мол, ели раз в два дня, погрязали в мечтах о славе, и она позировала голой. Мать Матье и позировала своему первому мужу, потому что собственные картины не продавались. И именно голой, почему лейтенант Рум не просквозил мимо витрины студии, в которой, как он сказал, «змеиный глаз солдата из джунглей приметил невероятную задницу на невероятных подставках».