Главное задание - Андрей Астахов

– Это не сказочка, – ответил я, пригубив вино. – Это правда.

– Ты, простой лох, сумел убить зверя, одолевшего рыцаря?

– Я не простой лох, сэр. Я боевой лох-защитник.

– Ну и что? – Де Ванбрахт оскалил мелкие желтые зубы. – Не рыцарь, даже не простой латник. А Томас был хорошим бойцом. Говорю как есть, хотя на турнирах он никогда не блистал. Помню, три года назад на турнире в Белло его вышиб из седла командор Ордена Золотого Сердца. Я потом победил орденца, но Томас не смог продолжить состязание.

– Ну и что? – спросил я, прекрасно понимая, что де Ванбрахт рассказал об этом случае только для того, чтобы подчеркнуть свое превосходство над Томасом Гранстоном. Меня это неприятно кольнуло. Знакомый типаж – самоутверждается за счет унижения других. Выделывается перед Памелой.

– А то, что не верю я, будто ты, лох, убил зверя, который одолел Томаса.

– Ты, достойный сэр, сам только что сказал, что Гранстона не раз побеждали на турнирах. Значит, ты признал, что могли быть бойцы лучше его. Таким бойцом могу быть я. Таким бойцом являешься ты. Барон хотел освободить своих крестьян от чудовища, но Бессмертные не были к нему благосклонны. Возможно, если бы ты отправился на охоту за аанубом, мне бы не пришлось доставлять печальные вести твоей жене.

Де Ванбрахт самодовольно хмыкнул. Его слабенький серый процессор не уловил моего намека на то, что он, в отличие от Гранстона, не способен на донкихотство. Я переключил внимание на стоявшее передо мной большое блюдо с печеной свининой. Мясо было явно недосоленным.

– Однако у нашего гостя неплохая латная куртка и приличный меч, – сказал рыцарь, наблюдая за мной. – Правда, доспех лучника не сравнить с моей кантарийской кирасой из кованой стали. Веришь ли, Памела, этот выскочка Доу бился со мной об заклад, что его латы круче моих. И что же – я распорядился повесить свою кирасу и кирасу Доу на дереве, велел своим арбалетчикам дать по ним залп, а потом мы посмотрели на результат. Ха! На моей кирасе и царапин не осталось, а железка Доу оказалась пробитой в шести местах!

Так, я будто снова слышу знакомую песню. Сразу вспомнилось, как Русланчик расхваливал свой «Геленваген»: «Эдик-Лезгин мне, типа, втирает, что у меня резина хило трассу держит, а я ему – блин, шугнись, братан, ща дадим! Как выжал сто пятьдесят, а тачку даже не мотнет. Во, грю, резина, не то что на твоей „Паджеро“!» Наверное, нет ни одного мира, где не водились бы подобные типы.

– Мне достаточно моего доспеха, сэр, – сказал я, срезая ножом мясо с кости. – Ведь у меня нет оруженосцев, которые будут усаживать меня на коня и ссаживать обратно. Коня у меня тоже нет.

– Коня? – И тут де Ванбрахта понесло. Громко, взахлеб он начал рассказывать о своем вороном по кличке Бумьер (надо же, и тут, оказывается, есть «бумеры»). О его скорости, выносливости, о том, сколько дукатов он стоит, как в сражении он рвет зубами врагов, облегчая хозяину ратный труд. Непременно о том, как обзавидовались все рыцари от Уэссе и Лансана до Саграмора, когда увидели его коня. Я бы не удивился, если бы Ванбрахт загнул, что его конь в свободное от битв и охот время бегает в трактир за пивом для хозяина и возит к нему девочек из «Сладких губок».

«Геленваген», «Геленваген». Я ошибся – в этом мире есть свои эквиваленты иномарок.

– Однако, господа, давайте послушаем менестреля, – предложила Памела, которой, видимо, начал надоедать этот поток бахвальства. – Куршавель, пригласи маэстро Хатча.

Унылая камеристка тут же встала из-за стола и вышла. Вернулась она через пару минут с менестрелем, который показался мне странным. Вроде обычный менестрель – длинные темные волосы, рубаха, правда, не очень чистая, но с кружевными манжетами и пышным жабо, кожаные штаны, сапоги. Но я глянул на его инструмент и понял, что здесь что-то не так. Всегда представлял себе средневекового менестреля с лютней, на худой конец – с виолой или фиделью. Но тут…

Маэстро Хатч извлек из чехла двенадцатиструнный «Эко-Рейнджер», и, по-моему, настоящий, белого замеса.

Последние сомнения исчезли, когда менестрель заиграл. Первую композицию я не узнал, но вот вторая была мне слишком хорошо знакома. Когда-то я слушал ее по тридцать раз на дню, потому что она называется «Vickie». Я был влюблен в эту мелодию, ведь она была тезкой моей возлюбленной.

– Наш менестрель только дерет струны, – заявил Ванбрахт с кислой гримасой. – За такую игру следует забросать костями, а не дукатами. Эй, любезный, ты знаешь нормальную песню?

– Нормальную песню для правильных пацанов, – пробормотал я.

– Что милорд хотел бы послушать? – осведомился менестрель.

– Ну эту, про сэра Даннакена и его храбрых парней. Или «Узник Дагуорта». Или «Мельничиха мне давала обещание любить». Не знаешь? А эту:

Едет телега вперед, к эшафоту,

Два стражника рядом сидят,

Я в цепи закован, сижу между ними,

И вороны в небе кружат.

– Интересно, «Мурку» у них тоже поют? – произнес я, макая горбушку в соус.

– Увы, добрый сэр, я не знаю этих песен, – побледнев, ответил менестрель.

– Жалкий пес! – Ванбрахт плюнул на пол. – Ступай на конюшню убирать навоз. Даже медного гроша от меня не получишь.

– Зачем же так сердито, Якоб? – улыбнулась баронесса. – Может, маэстро Хатч знает другие песни?

– Позвольте мне! – Я решился, встал из-за стола, вытер руки полотенцем и подошел к менестрелю. – Если баронесса желает, я мог бы спеть дуэтом с маэстро Хатчем.

– Наш храбрый лошок еще и певец, – хмыкнул Ванбрахт.

– Вы доставите нам большое удовольствие, – сказала Памела, улыбаясь.

– Слышь, друг, – обратился я к менестрелю, – респект тебе за «Назарет».

– Ты… оттуда? – Маэстро Хатч чуть не бухнулся в обморок. – Как ты…

– Потом перетрем. Ты из Макара знаешь что-нибудь?

– Макаревича в смысле? Да хоть что слабаю!

– Вот и начнем. «Давайте делать паузы в словах» помнишь?

– Как два пальца об стол. Тональность?

– Можно соль. Играем?

– А то! – Хатч прямо просиял весь. – Поехали.

Я вообще-то певец не многим лучший, чем гитарист. Так, бряцаю по струнам для собственного удовольствия. Девчонкам на университетских вечеринках нравилось мое пение. Но тут я был в ударе. Возможно потому, что встретил земляка. Хатч играл отменно. Не Зинчук, конечно, и не Ричи Блэкмор, но переборы у него получались офигенные. Мы спели «Давайте…», потом «Летучий Голландец», «Место, где свет», потом я выдал свою любимую «Свечу». Закончив петь, бросил быстрый мимолетный взгляд на нашу аудиторию. Ванбрахт зевал во все тридцать два бычьих зуба, баронесса задумчиво теребила краешек кружевной салфетки, страшненькая Куршавель украдкой вытирала слезы.

– Скука, – сказал Ванбрахт, когда Хатч в последний раз дернул струну. – Пой монахам, приятель, они любят это гнусавое вытье.